Дракон и роза - Джеллис Роберта - Страница 44

Чувствовалось некоторое неудовольствие, но проявлялось оно в верхах общества, народ же этого на себе не ощущал. Вдовствующая королева молча осыпала проклятиями худощавую фигуру короля, вошедшего в Вестминстерское аббатство. Уильям Стэнли скипетр власти нес весьма добросовестно, но его возмущала скудность финансового вознаграждения и равнодушие Генриха к его совету о применении более жестких мер к сторонникам Глостера. Элизабет, бледная от гнева, кусала губы. Она должна была идти рядом с королем. Являясь наследницей своего отца, она имела право короноваться и, конечно, преимущественное право, нежели валлийский авантюрист, отпрыск внебрачной линии.

Генрих неторопливо прошелся по проходу между рядами великолепно одетых дворян и джентри. Его ожидал пожилой Томас Бурчиер, архиепископ Кентерберийский, который уже короновал двух королей – Эдварда IV и Ричарда III. Ричард Фокс и Джон Мортон, поддерживающие Генриха, почувствовали даже через одежду, как похолодели его руки. Он был королем два месяца и до настоящего момента думал о коронации только как о политическом акте. Теперь же Тюдор испытывал благоговейный трепет и дрожь, преклонив колено перед Бурчиером, который помазал его священным елеем.

Соответствующий ответный отклик сорвался с его губ. Он услышал свой собственный голос, ясно и безошибочно разносившийся по аббатству и удачно контрастирующий с тонкими пронзительными интонациями архиепископа. Генрих не думал о том, что говорил, но когда кольцо коронации сдавило его палец, он содрогнулся.

– Я вступил в брак, хотя нет, больше того, я стал Англией, – подумал он. – Эта земля и я – теперь одно целое. Если она будет процветать, то и я буду благоденствовать, и если тело страны будет разорвано на части, то кровь вытечет и из моего тела.

Сидя на троне с державой и скипетром в руках, он смотрел на переполненное людьми аббатство. Они – мои дети, продолжал размышлять Генрих, но лишь немногим взрослым можно доверять. Многие еще переживают пору ранней зрелости. Им тоже можно доверять, указывая путь, но большинство из них еще дети, которых нужно учить и поправлять, когда они ошибаются.

Известие об окончании коронации, должно быть, достигло толпы снаружи, которая приветствовала это сообщение взрывом восторга. Неясные звуки донеслись до Генриха, им овладел сильный испуг, пока он не понял причины шума. Он улыбнулся, думая о том, что то были дети королевства, которых следует защищать и строго наставлять относительно того, что им следует и чего не следует делать. Большая и непослушная семья, которой необходима хорошая взбучка, если она озорничает, решил про себя Генрих, резко выходя из того блаженного состояния, в котором он пребывал.

С балкона, где сидела Элизабет с Маргрит и своей матерью, короля Англии Генриха VII почти не было видно из-за его регалий.

Элизабет видела, как Генрих поменял руки с тем, чтобы груз державы и скипетра частично удерживались троном. Она взглянула на свои нежные белые руки и поняла, что они бы не удержали такой вес. При этом на нее внезапно нахлынули ранее обуревавшие ее чувства. Действительно, она не хотела быть королевой на троне, не хотела целый день изучать билли и вдаваться в юридические вопросы. Они сидели достаточно близко, хотя и высоко, так что она могла видеть, каким бледным было лицо Генриха. Он хрупок, думала она, вспоминая слова Маргрит, и эта мысль заставила ее взглянуть на мать Тюдора.

Графиня Ричмонда и Дерби не смотрела на своего сына с гордостью и не думала, какие почести и выгоды выпадут на долю матери короля. Элизабет с тревогой повернулась к Маргрит, которая находилась в состоянии, граничащем с обмороком. Она прижала мантию ко рту, чтобы заглушить истерические рыдания. Элизабет обняла свою будущую свекровь, которая, дрожа всем телом, прижалась к ней. Воспоминания, в основном плохие, заставили Элизабет почувствовать холод. Она вспомнила своего отца, веселого, с мягким нравом в ее детские годы, затем превратившегося в развратного, откровенно распущенного, а иногда страшно подозрительного человека. А дядя Ричард? Что стало с ним? Он никогда не выглядел веселым, но был мягким, мудрым и добрым человеком, относившимся лояльно к ее отцу и неоднократно рисковавшим своей жизнью.

Был ли это тот же человек, который, став королем, без всякого суда убил братьев ее матери, племянников, с которыми он так ласково играл, когда те были детьми?

О, Боже, помоги мне, молилась она. Я не хочу быть королевой. Я не желаю быть женой человека, который уже сейчас ненавидит меня. Я не хочу походить на свою мать, которой приходилось улыбаться любовницам своего мужа и которая только что была королевой, а в следующий момент стояла голой на коленях в святилище. Я не хочу, чтобы моих сыновей убили. Боже, помоги мне. Пусть я буду здесь никем.

Взрыв оваций прервал ее мысли. Генрих встал и медленно направился к выходу из аббатства. Толпа людей покачивалась по мере того, как мужчины склонялись в поклоне, а женщины приседали в низком реверансе. Элизабет не могла сдержать чувства жалости к этому хрупкому человеку, которому придется присутствовать на празднестве, могущем продлиться часов десять. Она возмущалась тем, что ее не пригласили. Теперь же она была рада. В его намерения, возможно, не входила женитьба на ней, особенно сейчас, когда он захватил власть и короновался без нее. Возможно, он позволит ей удалиться в монастырь.

Если бы Генрих узнал о сочувствии Элизабет, его бы это сильно позабавило. Все здесь совершенно смешалось. Генрих получал большое удовольствие. Ему было приятно видеть, как люди веселятся, и он был не прочь отделиться от них, оставаясь сторонним наблюдателем. Он так долго находился в изоляции, что потерял способность легко сходиться с людьми. По сравнению с его положением в ссылке сейчас у него было много друзей. Его теперешнее положение в роли короля не выглядело более ненадежным, чем когда он был врагом, преследуемым Эдвардом IV и Ричардом III, и тогда ситуация складывалась гораздо более благоприятно.

Генрих любил роскошь, музыку и празднества. Он был абсолютно счастлив и беспристрастно улыбался как друзьям, так и бывшим врагам.

Торжества затянулись далеко за полночь, но бедные советники Генриха были подняты с постели его курьерами сразу после наступления рассвета. Тюдор от души смеялся при виде их полуоткрытых глаз, бледных лиц, приглушенных стонов, однако он отправил их составлять и править законопроекты, представленные парламенту. Они стонали, но не возмущались. Созыв парламента был намечен на пятое ноября, но это была суббота, так что сессия фактически открывалась седьмого ноября.

Оставалось только восемь дней, чтобы привести все в идеальный порядок. Но эта работа была им незнакома.

Признательность и благодарность Генриха по отношению к Фоксу росли не по дням, а по часам. Он не только сам был бесценной личностью, но и люди, которых он порекомендовал, особенно Джон Мортон, были того же склада. Мортон был идеальной фигурой. Он был проницателен, осторожен и рассудителен, энергично кивая по мере того, как Генрих объяснял, почему он назначил Алкока, епископа Рочестера, канцлером. Он не хотел оставаться благосклонным только по отношению к тем людям, которые оказались в ссылке. Как только в работе парламента будет назначен перерыв, Мортон возьмет на себя функции канцлера. Именно Мортон работал с Генрихом над окончательной редакцией законопроектов. Он обладал парламентским опытом и мог обучить короля соответствующим формам. Именно Мортон твердой рукой направлял работу Палаты Лордов, где он находился вполне законно как епископ Или. Управление парламентом не требовало много усилий. Твердое и милосердное правление Генриха получило большое признание, и когда Алкок назвал его «вторым Иисусом, страстным непоколебимым воином, призванным принести с собой золотой век», парламент приветствовал его стоя.

Генрих немного скривил губы, когда его назвали воином, но он встал и молча поклонился. В конце концов он действительно намеревался принести золотой век, если только его усилия могут этому способствовать. Он надеялся, что ему не нужно будет показывать себя воином, ибо война никогда не приносила золота.