Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 2

Уставшая и помятая, она усаживалась на низкий стульчик возле одной лавки напротив раненого молодца. Ладонь целительницы покоилась на его животе поверх окровавленной повязки. Рана у него тяжкая. Нехорошая.

— Чего ж ты пришла? — устало молвила женщина с легким фырчанием в конце. — Гадать раздумала?

— А мне без тебя вдруг так тоскливо стало, что не утерпела там. Сюда прибежала.

Съехидничала я, и Матриша улыбнулась краем полных губ. Если поглядеть на нее, так красивая молодая баба, да только она всегда стороница своей красоты, проклятьем что ли считает.

Эх, мне бы ее утонченные уста и женственные формы. А то я худая как щепка и высокая как ели.

— Ну что тут у вас?

Отпустилась я на колени рядом, глянув на беспокойно метавшегося во сне молодца. Светловолосый, наверное, мой ровесник. Вот пушок под носом расцвел, скоро мужчиной станет… если доживет.

— Дурная у него рана. — ощетинилась Матриша, подкармливая разорванную плоть своей энергией. — Зря его Снежинка с Нави достала. Только помучается он тут у нас. Все равно ведь помрет.

— Не говори так.

Строго шикнула на нее и быстро глянула на спящее лицо юнца. Будто он мог услышать.

— Мы его только мучим.

Устало фыркнула Матриша, и я недовольно поджала губы. В этом была их вечная борьба со Снежинкой. Матриша, как более опытный целитель, никогда не совалась в Навь, дабы доставать почти усопших. Тяжело раненых она с почестями и безболезненно оставляла вздохнуть последний глоток воздуха да уйти тихо к прадедам. Это было по-человечески.

А вот Снежа с упорством барана, не иначе, держала каждого. Зачастую в урон себе, но она бралась за каждого раненого. Да, без смертей не обходилось. Но и нередко чудесным образом вчерашние «мертвецы» выживали.

И дело было отнюдь не в битве за главенство. Они обе были хорошими целительницами и травницами. Опытными, кем не были половина из нас. Но каждая из них видела мир по-своему. И я, чего уж греха таить, всегда была на стороне Снежки.

— Если доживет до рассвета, то, считай, спасен, да только слаб. Он сил нет даже дышать.

Заметила Матриша, и я отошла чуть в сторону около головы юнца. Закатала широкие рукава вязанного платья и опустила на горячий лоб.

— Доживет. Правда, браток? Давай уж постарайся.

С привычной улыбкой проговорила ему. А потом бросила целительнице, прикрыв глаза:

— Отпускай его, я попробую привязать к себе.

— Отпускаю.

Шепнула она, и я уловила нить его уходящей души. Надежно привязала к себе.

Не была я сильна в травничестве, как Яринка, или в целительстве ран, как Марфа и Стешка. Умела, что умела, но то блекло по сравнению с девчатами. И нет, не зависть меня корежила, а чувство бездарности. Но Матриша быстро заметила во мне другой дар. Слабый душевный резервуар с энергией не способствовал вливать жизнь в других, но помогал легко ощущать тело раненых и их разум.

Матриша и Снежа это быстро заметили. А вскоре нашли этому применение. Мне и Яринке. Мы могли на время убрать боль у раненого, вытаскивать его из сна или, наоборот, утащить в мир грёз. Успокоить или встряхнуть душу, чтобы сердце не останавливалось.

И если Марфа, будучи вздушницей, заставляла сердце человека биться, как она хочет, то я его убеждала своим голосом. Как несмешливое дитя.

Матриша когда-то обмолвилась, что, возможно, в моем роду наследили русалки, впридачу с целительским даром, доставшимся от деда, получилось то, что получилось. Я лишь рассмеялась.

Брехня всё это про русалок.

Вот и сейчас, накрыв горячий потный лоб ладонью, затаила дыхание и двинулась в чёрный омут, дабы отыскать его сознание.

— "Тебе не больно."

Шепнула я и содрогнулась от отчаянного вопроса в голове.

— "Я уйду к отцу?"

— "Рано ещё. Я держу."

— "Ты только не отпускай."

— "Держу."

Душевные нити и те, что связывают разум, очень легко порвать. Оттого нужна сильная концентрация. И чтобы никто не мешал. Незаметно для меня Матриша отошла к другому раненому, а потом и вовсе, сжавшись клубочком у печи, уснула.

А я продолжила держать его и уговаривать сердце юноши не останавливаться. Потому что не больно. Боль всего лишь мираж. Она пройдёт. И всё будет хорошо. Дотерпи ты, миленький, до утра, молю.

Когда сумерки начали сгущаться под рассветом, я обессиленно отпустила руки. Молодец спокойно спал. Грудь спокойно поднималась и опускалась, а рана, казалось бы, уже и не так сильно кровила.

Потянувшись до таза с водой и тряпкой, смочила и обтерла его влажное лицо.

— Надо же, вытянула… А с виду-то хохотушка и балаболка.

Голос старческий, с скрипучим нравоучением и фырканьем. Словно противный треск сухой ветки в ночном лесу. Тряпка выпала у меня из рук. Резко дернулась, да натолкнулась взглядом на старую, скрюченную от горба старушку.

Морщинистая рука с посеревшей кожей потянулась ко мне. Она сделала жест подойти, да только я не двинулась. Что-то эта старая карга перестала мне казаться безобидной.

— Да будет тебе, девка, меня бояться. — хмыкнула она, демонстрируя в широком рту лишь пару оставшихся зубов. — Я не обижаю, если меня не обижать.

Сглотнула. И как будто что-то кольнуло сердце. И запах такой замогильный. Нет, так смерть не пахнет. Она обычно несет прохадой, сладковата, как кровь, и горчит полынью. А тут запах дыма и гниющий такой.

Как от засиженного мертвеца.

— Шла бы ты отсюда, старая. — процедила я сквозь зубы, только шепотом, дабы остальных не пробудить. — Нельзя покой раненых тревожить.

— Так он же мертв.

Хмыкнула она, притворно изумляясь. Будто глумится надо мной. И вроде хочется ее выставить за шкирку отсюда вон, да прикрикнуть, что не ее ума дело это.

А чуйка внутри шепчет, что не простая она старушка, гадалка.

— Уходи.

То ли выдыхаю, то ли прошу. А она неожиданно мне усмехается.

— Чего же ты ушла, я бы и тебе нагадала?

— Не нужны мне твои гадания. Уходи.

— А я все равно скажу! — смеется она тихо и скрипуче, белесые глаза оценивающе меня рассматривают. Как товар, а потом старушка неоднозначно цокает языком. — Тяжелая судьба тебя ждет, девка. Ты сейчас вдоволь посмейся, а то потом уже всё, не до смеха будет. Слезы все свой, отведенные на твой век, за один год наплачешь. Предадут тебя. Проклинать будут. В спину плевать.

— Что-то мне уже разнорвалось тебя слушать, старая! — шиплю на нее змеей, а она лишь смеется.

— Так ты дослушай. Кто путь свой до конца дойдет, к тому и плата прилагаются. Мужика я вижу на твоей доле, как гора! Упрямый, силища море, и норовом крут. Намучаешься.

А у меня сердце бешеным зайцем вскачь пустилось. Ладошки запотели. От страху голоса лишилась. Как это предадут? Кто? Когда? За что? Почему намучаюсь?

— Зверь он лютый. Кровожадный. Увезет в свою берлогу, и тогда…

— А ну-ка, бабуля, чеши отсюда по тропинке, и чтобы я тебя здесь больше не видела!

Голос Снежки, словно кнут, пробудил меня из панического мандража бабки. Моргнув пару раз, я уставилась на старую каргу в шубе из лисьих шкур. И вправду лиса, вот как меня развернуло от ее речей?!

Медленно развернувшись к ней, она прищурилась на Снежку.

— Звериное отродье ты. — вроде как оскорбила или уточнила она, я не поняла, — А тебя вот твоя судьба…

— Оставь мою судьбу мне, старая пьявка, и убери-ка свои кости с моего пути.

Холод сочился бурным потоком от Снежки. И все же, старушка прокумекала, что седая целительница не шутит. Плюнула досадливо на пол и пошаркала на выход. Правда, в конце бросив злобное Снежке в спину.

— Ну ничего-ничего, и на тебя, белая, свой палач найдется. В волчьей шкуре. Крепкий воин с лютым норовом, посмотрим, как ты с ним запоешь…

Ушла старушка, а с ней и этот гнилой запах падальщины.

— Снеж, я ж…

— Ну слушай ее, Наталка. — девушка шагнула вперед и приобняла меня за плечи, — Да не в своем уме бабка. Еще и спугнуть нас решила, раз мы не побежали к ней за гаданием. Выбрось все дурное с головы. Давай работать, Наталка, рассвет скоро, а у нас все настоики кончились.