Оправа для бездны - Малицкий Сергей Вацлавович - Страница 5

– А как же… – потерянно прошептал Марик.

– Да. – Подбородок старика дрогнул. – Ты тоже был отравлен. У меня не оказалось снадобья от яда, некогда было искать нужную траву, время ускользало, словно вода из раскрытой ладони, но ты вылечился сам. Или же твоя мать как-то сумела ослабить яд, бегущий вместе с кровью к ее плоду. Так бывает. Почти так. Я знал случай, когда мать, спасая дитя, убила голыми руками серого волка… Ты выжил. Сначала ты был горячим, как седой уголь в едва прогоревшем костре, потом – холодным, как вода в роднике. Ты не плакал, а хрипел. В твоих глазах стояла боль, но ты выжил! Ты очень удивил меня, парень, и я остался присматривать за тобой. Правда, ни одна кормилица в деревне не решилась дать тебе грудь, поэтому ты был вскормлен звериным молоком.

Марик судорожно выдохнул. Он выжил, чтобы стать изгоем. Неужели истории рождения было достаточно, чтобы его невзлюбили в деревне? К чему его веселость и говорливость, если никто не хочет веселиться и делиться с ним деревенскими новостями? Почему злобные слова и через четырнадцать лет звучат ему в спину? Или он виноват в том, что бальские старики, женщины и их дети живут на берегах узкой чужой реки, близ огромного болота, а их мужья и отцы продолжают оборонять почти уже брошенные земли? Или вся его вина в том, что он непохож на других и когда-то вкусил звериного молока? С малых лет он слышал презрительное прозвище «сукин сын», хотя оно и передавалось из уст в уста вполголоса. Лируд говорил ему, что ложь лучше всего не замечать, особенно если она оскверняет уста глупца. Но Марик слышал и другие слова. Слышал – и не единожды, забыв увещевания опекуна, бросался в драку с двумя, тремя, четырьмя и большим количеством обидчиков и никогда не давал воли слезам, даже когда его избивали в кровь. Впрочем, последнее случалось все реже и реже. Ему уже позволяли смеяться и болтать, когда он сам этого хотел, но теперь его не любили еще и по причине страха, который он вызывал. За глаза его звали придурковатым болтуном. И сумасшедшим выродком. И приемышем полумертвого старика Лируда. И колдовским выкормышем. И твердолобым пнем. И упрямым зверьком, потому что, не будучи первым в детских играх, он все чаще становился первым в играх юношеских. Именно из-за порой необузданного упрямства и удивительной терпимости к боли. Или его ненавидели именно за это? Именно потому, что другие давали слабину там, где их юный соперник только крепче стискивал зубы? Что ж, он и вправду не уступил бы теперь и взрослому воину, но ради чего стараться? Его никогда не признают ровней. До тех пор, пока был жив отец, Марик находился в уверенности, что рано или поздно тот приведет его на священный холм и вручит ему меч воина, и он станет равным среди равных, потому что воины равны между собой. И что же теперь? Тут уж смейся не смейся…

– Четыре года, – проговорил колдун после долгой паузы. – Четыре года или чуть больше я еще продержусь, парень. Тебе не будет легко, но теперь всем станет трудно. Я не видел, но знаю. Я не получал вестей, но уверен в том, что тебе скажу. Колдовская пелена пала. Суррара выхлестнула из границ, определенных для нее богами. Зло, которое скопилось за пеленой, пытается затопить всю Оветту. И все-таки не зря было потрачено золото храма Исс. Надеюсь, что хотя бы до моей смерти непроходимые болота Манги укроют остаток лесного народа. А через четыре года ты станешь воином. Я тебе обещаю. Только и ты продержись. Это непросто, но тебе по силам. Всегда поступай только так, как поступил бы твой отец, – и все получится. Главное – понимать, чего ты хочешь добиться. Ведь ты хочешь стать воином, парень?

Марик продержался. Продержался, хотя последующие четыре года обратились бесконечной чередой тяжелых дней, состоящих из повседневных забот, изнурительного труда на отнятых у леса крохотных полях, опасной охоты, которой в обычные времена занимались только взрослые мужчины, дозоров на тайных тропах в непроходимых чащах на краю бескрайних болот и тяжелых упражнений с оружием, на которых настаивал однорукий староста деревни – седой воин Багди. Вряд ли он мог сделать из осиротевших юнцов настоящих воинов, а отцов потеряли или все еще не дождались больше половины семей, – староста хотел дать им возможность выжить. Хотел, чтобы их будущее зависело только от их доблести, а не от недостатка воинского умения.

А будущее казалось зловещим. Сначала деревню обдало ужасом от немыслимого колдовства, когда вслед за стариком Милди и прочие старики и старухи, умирая, стали подниматься на ноги и уходить к западу. Их попытались связывать и сжигать на кострах, но судороги мертвых тел показались деревне еще более ужасными, чем шествие мертвецов к Манге, – староста обреченно махнул единственной рукой и, посоветовавшись с колдуном, приказал не удерживать мертвых, тем более что вряд ли кому из неупокоенных удалось бы пересечь трясину. Затем из-за реки вернулись несколько израненных воинов и рассказали о нападении сайдов и разорении ими храма Исс. Именно там погиб отец Марика, приняв, как рассказали выжившие разведчики, вместе с другими воинами в смертной схватке кровь юррга, ту самую, каплями которой при рождении был отравлен и Марик. Вскоре до деревни дошли известия об исчезновении южной пелены и захвате риссами и возглавлявшими их колдунами Суррары – и бальского леса, и земель сайдов и корептов от гор на юге до гор на севере и от полноводной Манги на востоке до столь же полноводной Лемеги на западе. Разочарование и боль утраты истерзанной врагами родины захлестнули многих. Староста даже посылал гонцов в соседние деревни, кричал о том, что вот-вот уцелевшие баль соберут военный совет, изберут правителя, которого не было со времен потери столетия назад древней Дешты и который станет полновластным князем всех баль вплоть до освобождения исконных земель, но вскоре пришли новые известия, и все досужие разговоры прекратились сами собой. Сначала в деревне появились уцелевшие защитники южных сторожевых башен, которые, впрочем, вскоре отправились дальше на восток к Сеторским горам, где, по слухам, совет старейшин собирал бальское войско. Некоторые даже начали поговаривать, что и ремини готовы влиться в ряды лесной армии, которая, впрочем, так и не появилась. Затем с запада потянулись пробившиеся через необузданные пороги Ласки редкие беженцы-чужеземцы, и до деревни докатились слухи об ордах серых, захватывающих одно за другим королевства Оветты и движущихся к берегам Лемеги.

Старики принялись обсуждать возможность того, что серые степняки хенны, северяне сайды и южные риссы из Суррары сами истребят друг друга, и некоторые из юнцов даже начали поднимать голос, что нечего ждать совершеннолетия, они и так достойны стать воинами, чтобы вернуть баль исконные земли, но потом вдруг все успокоилось. Нет, редкие покойники продолжали уходить к западу, вот только иссякли беженцы, да и новостей с равнины стало приходить все меньше. Истерзанная, но еще живая Оветта притихла. Сайды ушли на север и затаились за борскими укреплениями. Хенны встали за Лемегой и, против тревожных ожиданий, почему-то не торопились переправляться на восточную равнину. Беженцы, что не добрались до Скира, по слухам, осели в Деште и столице рептов Ройте. А вышедшие из-за пелены риссы, с которыми баль воевали столетия за столетиями, стали действовать спокойно и расчетливо. Малыми силами они захватили земли баль, сайдов и корептов, но вели себя на этих землях как облеченные, но не утружденные властью гости. Израненная плоть обитаемого мира замерла в надежде перевести дыхание, и укрытая посредине реминьской земли в скудных мглянских лесах деревня тоже постепенно успокоилась и плавно погрузилась в трудности обыденной крестьянской жизни.

В этом успокоении даже и на Марика стали обращать меньше внимания, потому как несколько воинов-дучь из числа беженцев осели в деревне, сошлись с овдовевшими бальками, и на их фоне и белизна кожи, и цвет волос «звереныша» перестали бросаться в глаза. Да и усердный труд последнего из рода Дари если и не принес ему всеобщего уважения, так уж примирил с его болтовней и беспричинной веселостью многих. А когда в очередную зиму Марик одного за другим взял трех медведей, повышать голос на него перестал даже однорукий Багди. Староста окончательно погрузнел, приобрел синевато-лиловый нос и уменьшил количество дозоров. Со временем он перестал устраивать на деревенской поляне ежедневные бои вооруженных деревянными мечами и шестами юнцов и даже понемногу начал обсуждать со стариками возможность первого посвящения в воины с упрощением древнего обряда, но Марик не прислушивался к разговорам. Где бы ни проводился обряд – в оскверненном врагами храме или на лесной поляне, на убранном к зиме поле или в глухой чаще, – у него не только не было меча, которым отец должен был срезать прядь собственных волос, чтобы поручиться за нового воина – у него не было и самого отца, и матери, которая могла бы в крайнем случае заменить отца, бросив в огонь прядь со своей головы. А уж Лируд, если бы и дошел до костра, ничего не сумел срезать с покрытой старческими пятнами лысины. У Марика не было ничего, кроме упрямства и жажды жизни. Упрямство он испытывал на вытоптанной поляне, когда до изнеможения повторял приемы владения мечом и копьем, тянул тетиву лука, лазил по деревьям, сходился в схватках с ровесниками на поясах или на кулаках, днями уговаривал седых ветеранов или пришельцев из Радучи поделиться не до конца растворенным в старости и немощи воинским умением – и смеялся над собственными неудачами. Жажда жизни обращалась любопытством, которое утолял Лируд.