Кокардас и Паспуаль - Феваль Поль Анри - Страница 10

• Предыдущая
• 10/68
• Следующая

– Никогда?

– Никогда!

– Но она довольно ржавая, – заметил Жан-Мари.

– Неужто ты думаешь, что это ржавчина? – возмущенно воскликнул Кокардас. – Это же кровь!

– Неужели?

– А как же! – сказал гасконец, и голос у него дрогнул, как у влюбленного. – Моя Петронилья шалая, ей на месте не сидится. Чуть кто заденет ее хозяина, она сразу вся затрепещет от острия до гарды и сама выскочит из ножен. Выскочит – найдет врага, убьет его – и обратно…

– И часто это бывает?

– Часто!

– Не может быть! – воскликнул Берришон.

– Ты слышишь, подружка? – взревел хозяин Петронильи. – В тебе кто-то сомневается, дьявол меня раздери! – Он сделал вид, что наносит удар: – Дурак! Она же сама тебя найдет!

Жан-Мари поспешно отскочил в сторону:

– Да что вы! Я так, я ничего!

Когда же Кокардас немного успокоился, мальчик, желая подольститься к фехтовальщику, спросил:

– А вас никогда не ранили?

– Так, пустяки, малыш: только камзол пару раз порвали. Понимаешь, в нашем деле самое главное – отбить шпагу противника как раз в тот момент, когда она коснулась твоей кожи – ни секундой раньше, ни секундой позже.

– Ах ты, черт! Как же это сделать?

– Я всегда знал лишь один способ – другого, думаю, и нет: надо уложить врага на месте. Так что, Жан-Мари, мы тебя научим всем этим играм, как только ты пожелаешь!

– А я уже желаю, – ответил Жан-Мари, без раздумий решаясь избрать профессию истребителя людей и преуспеть в ней. – И ваш ученик будет достоин своих учителей.

– Надеюсь, петушок, только пройдет много лет, и много ты будешь бит, прежде чем с нами сравняешься. А когда сравняешься, помни, малыш: есть кое-кто и посильней нас всех.

– Но он только один! – тихо сказал Паспуаль, впервые нарушив молчание.

– Кто же это?

– Лагардер! – в один голос произнесли два приятеля. – Наш Маленький Парижанин! Встретить его со шпагой в руке – значит получить билет на тот свет.

С этого дня Берришон так усердно изучал выпады и парады, что забыл о питье и еде. Скоро наступило время, когда он с заурядными фехтовальщиками мог биться на равных.

За несколько недель подросток с улицы дю Шантр переменился до неузнаваемости, хотя, скажем прямо, ума в голове у него не прибавилось. Но глядел он теперь гордо, даже нагло – и горе тому, кто косо глянул бы на ученика Кокардаса-младшего!

От гасконца, собственно, он и набрался своего фанфаронства. Тетушке Франсуазе это чрезвычайно не нравилось. Однажды она сказала внуку:

– Не по душе мне, что ты хочешь стать рубакой, – ну да уж лучше так, чем болтаться по улицам.

– Я на улицу уже не выхожу, – отвечал Берришон, – и не выйду, пока…

Он замолчал. Старушка догадалась, что ему чего-то очень хочется, но он не смеет заговорить.

– Пока что? – спросила она.

– Ох, бабушка, если бы ты была так добра…

– Чего тебе надо?

– Ох, я даже сказать не смею – ни тебе, ни барышне…

– Верно, чепуха какая-нибудь?

– Нет, бабушка, не чепуха…

– Так говори!

– Ты бы попросила за меня господина Лагардера…

– Не Лагардера надо говорить, а графа!

– Попроси за меня графа… – покорно повторил Берришон.

– А сам почему не можешь?

– Нет, нет, нет! Он мне откажет!

– Значит, и мне откажет. Ну, хватит болтать! Садись лучше да помоги мне почистить лук.

Чтобы Берришон, будущий учитель фехтования, ученик Какардаса и Паспуаля, чистил лук?! Да ни за что! Он с негодованием бросил в угол протянутую бабушкой связку лука и гордо произнес:

– Тот, кто имеет честь держать в руках шпагу, не опускается до таких презренных занятий!

– Чего-чего? – закричала старуха. – А я, малыш, имею честь держать в руках метлу, и, если через пятнадцать минут ты мне все не перечистишь, я тебя так отделаю, что ты неделю сидеть не сможешь!

Это была не пустая угроза. Жан-Мари счел за лучшее смириться и вступить в переговоры:

– Ну хорошо, бабушка Франсуаза, только ты исполни мою просьбу, а то не начищу лука.

– Опять ты за свое? Ну, так о чем же мне попросить господина Лагардера?

Мальчишка набрался духа и выпалил:

– Чтобы он взял меня к себе на службу и позволил носить шпагу…

Жан-Мари совсем не был уверен, что не получит за эту речь подзатыльников. Франсуаза не стала его бить, однако немедленно вскипела:

– Это тебе-то шпагу, щенок ты этакий! Борода еще не пробивается, а туда же! Да что ты с ней делать-то будешь?

– То, что подобает благородному человеку! – заявил Берришон.

– Что ты сказал? Да ты и с вертелом в руках на улице появиться не посмеешь! Хочешь, чтоб тебя опять караул забрал? Что ж это такое, Господи Боже, ему еще и шпагу! Мне и то, внучек, шпага больше к лицу, чем тебе!

Кухарка так разъярилась, что схватила метлу, ткнула пресловутую связку лука в лицо Жану-Мари и приказала:

– Садись чистить – и посмей только пикнуть у меня!

И Берришон покорно принялся за дело. Все мечты о славе развеялись в кухонном чаду. Юноша сидел в уголке и лил горькие слезы, – к счастью, он мог сам себя уверять, что это от лука. А не послушайся он – и получил бы тумаков, весьма позорных для будущего фехтовального мастера…

Как вы понимаете, своим новым друзьям Жан-Мари не сказал ни слова, но все же набрался смелости обратиться с той же просьбой к Паспуалю. Нормандец засмеялся, потом задумался и сказал:

– Мысль твоя хороша, мальчик, но надо немного обождать. Сейчас не время – вот вырастут у тебя усы, тогда и поговорим.

Итак, Берришон и тут потерпел сокрушительное поражение. Но он не отчаялся. В голове сорванца созрел план решительных действий: он решил обратиться прямо к Авроре. «А если и она меня не поймет, – размышлял он, – так я и к самому графу пойду! Посмотрим, что больше к лицу Берришо-ну – вертел или шпага!»

К несчастью для него, Лагардер внезапно уехал в тот самый момент, когда мальчишка совсем уже собрался с ним поговорить. Все планы рухнули – и Берришону в те часы, когда он не брал уроки у достойных фехтмейстеров, оставалось только заниматься унизительной работой на кухне… Чтобы избежать ее, он вновь принялся бродить по Парижу. В руках у него была палка – и он то и дело пронзал ею незримых врагов…

И все же Жану-Мари Берришону было еще далеко до настоящего воина.

Едва Лагардер уехал следом за мадемуазель де Монпансье, как напротив дома его невесты появился здоровый детина в лохмотьях. Он являлся туда несколько раз на дню, прохаживался по улице, то и дело посматривая на дверь особняка и на его окна. Без предлога все это показалось бы слишком подозрительным – и он придумал себе предлог. Он носил на шее лоток и продавал миндаль.

Судя по отрепьям детины, торговля его шла плохо. Да и вообще было странно, что такой высокий и здоровый мужчина не выбрал себе другого, более подходящего занятия. Если бы его об этом спросили, он сказал бы, что тяжело ранен и сильно хромает. Впрочем, когда на него никто не смотрел, он не хромал вовсе.

Итак, все считали его бедным хромым калекой, но сам он отнюдь не жаловался на подорванное здоровье и очень весело выкрикивал во весь голос:

– А вот миндаль, сладкий миндаль! Кому поминдальничать?

С этим кличем он обходил весь квартал, а потом садился на свою излюбленную тумбу, где и сидел целыми часами, расхваливая свой товар только тогда, когда кто-нибудь к нему приближался. Словом – жалкий бедняк, которого ни в чем нельзя было заподозрить.

Так бы он и сидел на своей тумбе целую вечность, если бы Кокардас не заметил, что торговец слишком уж долго не сходит с места. Это обстоятельство показалось гасконцу достойным внимания.

– Вот что, лысенький ты мой! – сказал он Паспуалю. – Тут рядом полно других тумб, все они каменные, и все одной высоты. Правильно?

Амабля этот человек не интересовал нисколько.

– Я полагаю, – сказал он, – что раз он выбрал именно эту тумбу, значит, у него есть на то причина.

• Предыдущая
• 10/68
• Следующая