Графиня Козель - Крашевский Юзеф Игнаций - Страница 51

• Предыдущая
• 51/82
• Следующая

– О, не прячься, моя дорогая графиня, – заговорила она, – мне известно, что ты не веришь в мое доброе к тебе расположение, но я прощаю, мне так жаль тебя. Вели впустить меня, я привезла кучу новостей и единственное мое желание – обнять тебя.

Козель, усталая и измученная, приняла баронессу, и та, опустившись на стул, стала разглядывать себя в зеркале, поправляя растрепавшуюся прическу.

– Я хотела доказать тебе, что у меня есть сердце, хотя дрезденские негодяи ни во что меня не ставят, – начала она. – Какой только поклеп они не возводят на меня! Поверь, графиня, я завидую твоему уединению; живя при дворе, да еще при таком, как наш, можно просто взбеситься, вот как я.

Она помолчала немного, уселась поудобней, огляделась вокруг.

– А в Пильниц тихо, уютно и красиво, не так уж было бы плохо, если бы тебя хоть здесь оставили в покое. Но нет, эта мерзкая Денгоф хочет изгнать тебя и отсюда.

Анна пренебрежительно усмехнулась.

– Так вот, эта особа уже у нас, в Дрездене, – затараторила Глазенапп, – и, поскольку она страшно боится, что ты будешь стрелять в нее из пистолета, подполковник Шатира и шесть кавалергардов не отходят от нее ни на шаг. От такой гвардии любой, пожалуй, не откажется, даже кому бояться нечего. Поместили ее пока у Фюрстенберга; впрочем, к тому времени, когда готов будет для нее дворец, царствование ее окончится.

– У них ведь есть мой дворец, – пробормотала Козель.

– Этот дворец предназначен для курфюрста, – продолжала всезнающая баронесса. – Шатира – гофмаршал, министр, друг, а вполне возможно, что он на ролях камеристки у Денгоф… Флемминг устраивает прелестные вечеринки для короля, новой фаворитки и их приближенных, трезвыми они никогда домой не возвращаются. Говорят, что на одной из таких вечеринок Флемминг, изрядно подвыпив, растрогался, потрепал Денгоф по подбородку и наградил ее вполне достойным эпитетом. Денгоф ничуть не рассердилась, впрочем, я слышала, что она так добра, что не прочь поделиться даже сердцем короля, но, конечно, не с такой страшной соперницей, как ты, моя милая, ведь ты бы хотела владеть им безраздельно.

Баронесса Глазенапп наклонилась к графине, огляделась осторожно, приложила палец к губам.

– Король ужасно изменился, – прошептала она, – мы знали его, как очень доброго государя, а теперь он становится суровым и жестоким.

Анна взглянула на нее.

– По отношению ко мне…

– О, это вполне естественно, страстная любовь всегда так кончается; а ты слышала о судьбе Яблоновского?

– Я ни с кем не вижусь и ничего не слышу, – ответила Козель.

– Ты помнишь, конечно, как бесконечно обязан был король гетману и русскому воеводе, склонившему гетмана на его сторону; а известно ли тебе, где теперь этот воевода?

Козель с удивлением посмотрела на нее.

– Князь воевода сидит в комнате Бейхлинга в Кенигштейне. Его взяли в Варшаве из того самого дома, где он уговаривал своего отца перейти на нашу сторону, и вдобавок в годовщину того дня, когда они ездили на границу приветствовать курфюрста.

– Не может быть! – воскликнула Козель.

– Еще совсем недавно и я бы не поверила, – продолжала гостья, – но сейчас верю, что все возможно.

– А чем провинился воевода?

– Точно не знаю, но говорят, что на каком-то съезде этих бритых польских голов, как раз в то время, когда король завоевывал сердце Денгоф, Яблоновский открыто обвинил короля в безнравственности, в том, что он совращает чужих жен, да еще назвал все это государственным преступлением. Государственным преступлением! – восклицала, смеясь и хлопая в ладоши баронесса. – Ах, неоценимый Яблоновский! Говорят, он надеялся таким образом склонить присутствующих на сторону Лещинского, тот, мол, по крайней мере, их жен не тронет. Больше всего задело короля то, что Яблоновский вмешался в его отношения с Денгоф. За воеводой стали шпионить, перехватили какие-то письма, учинили допрос какому-то писарю, нашли у Яблоновского подозрительные бумаги, и король без всяких церемоний, без суда приказал посадить его в Кенигштейн.

Козель слушала с притворным равнодушием.

– Теперь посуди, моя дорогая, – закончила баронесса Гла-зенапп, – если даже с князьями-воеводами так мало церемонятся, то что говорить о других и что значим мы, бедные женщины, когда от нас хотят избавиться.

Рассказ баронессы произвел на Анну Козель сильное впечатление. Русский воевода в Кенигштейне, без суда, без улик заключен за польские дела в саксонскую тюрьму, это и впрямь было что-то неслыханное, над чем стоило призадуматься.

Покончив с грустными новостями, Глазенапп тут же переключилась на веселые.

– Король вовсю деньгами швыряет, роскошным празднествам нет конца! – говорила она. – Но Денгоф на них не видно. Предполагают, что она не осмеливается встретиться лицом к лицу с королевой. Она, как Тешен, всегда в маске, они с сестрой обычно нетопырями наряжаются. Короля, впрочем, тоже нигде не видно, он вынужден взаперти с ней сидеть. На одном ужине, как я слышала, Киан поднял кубок и призвал всех отслужить католическое молебствие за вызволение государя из польской неволи.

Грустная улыбка скользнула по губам Козель.

– На другой день, – не умолкала гостья, – кто-то подхватил остроумную выдумку и вывесил на Георгентор и в церкви воззвание ко всем верующим. Король, говорят, очень смеялся, но того, кто осмелился это сделать, отыскать велено. Да разве найдешь его?

Неутомимая баронесса болтала до самого обеда. Пришлось пригласить ее. После обеда гостья пожелала осмотреть сад и липовые аллеи. Там она доверительно склонилась к уху Козель:

– Все считают меня злой, коварной, мстительной, я и в самом деле не прочь насолить тем, кто досаждает мне, но тому, кто хоть раз в жизни был ко мне добр, как вы, графиня, всегда рада оказать услугу. Мне очень жаль вас. При дворе совещаются, угрожают; вам плохо придется, если вы не вернете бумагу.

– Бумагу? Какую? – спросила с мнимым спокойствием Козель.

– Вы же знаете, за ней Вацдорф приезжал. Говорят, если вы не отдадите бумагу по доброй воле, ее отнимут силой.

– Благодарю вас за предостережение, – ответила Козель, – но я ко всему готова. Этой бумаги, как вы ее называете, отнять не могут, ее у меня нет. Она в хороших и верных руках. Я ждала такой низости и спрятала ее в надежном месте.

Баронесса долго смотрела на Анну, стараясь отгадать правду по ее глазам, но на бесстрастном лице графини, полном высокомерия и притворного спокойствия, не отразилось ничего, хотя внутри все бушевало от негодования. Она сразу же поняла, что гнусные сплетни Глазенапп рассчитаны на то, чтобы втереться в доверие, и что баронесса подослана Вацдорфом или Флеммингом. Трудно было придумать более неудачного посредника. Старания баронессы оказались напрасными, ей пришлось не солоно хлебавши вернуться в Дрезден.

Не успел экипаж баронессы отъехать, как графиня велела позвать Заклику. Тот всегда был под рукой. Опасаясь, как бы ее не подслушали в собственном доме, Анна вышла с ним во двор, будто бы для того, чтобы отдать распоряжения по дому и саду. Заклика понимал ее с полуслова.

– За нами следят, – спросила она, – неправда ли?

– Ни за кого в этом доме я бы не мог поручиться, – ответил верный слуга.

– А перехитрить их можно? – спросила Анна.

– Готлиб здесь главный, – сказал Заклика, – мне кажется, что, выезжая в город за провизией, он докладывает обо всем, что здесь делается. Но он человек недалекий, его напоить нетрудно, а провести и того легче.

– Готлиб? – удивилась графиня.

– Да, он потому и твердит вам о своей привязанности, чтобы отвести подозрения.

– В городе тебя все знают? – спросила вполголоса Козель.

– Э, многие забыли уже, наверно, – ответил Заклика, – да и перерядиться можно.

– А порасспросить кое о чем есть у кого?

– Ежели надо, найду, – ответил Раймунд.

– Мне уже и здесь опасно оставаться, – сказала Анна, дрожа, как в лихорадке. – Надо бежать, но как? Тебе одному я верю, скажи как?

• Предыдущая
• 51/82
• Следующая