Умытые кровью. Книга II. Колыбельная по товарищам - Разумовский Феликс - Страница 28

• Предыдущая
• 28/67
• Следующая

Прошли в спальню. Там царили разрушение и тихий ужас. Супружеское ложе Сальниковых было осквернено – матрас поставлен дыбом, подушки распороты, желтые, не первой свежести простыни сброшены на пол. Из распахнутого шифоньера выпирали кружева, какие-то тряпки, штопанное белье, туалетный столик валялся на полу среди россыпи склянок, бутылочек и флаконов. В углу, обнявшись, рыдали в голос супруга Сальникова с дочерью, обе тощие, носатые, очень похожие лицами и фигурами. Весьма неаппетитные.

Дам сторожил с винтовкой налетчик Брутман, он задумчиво курил, вздыхал, лицо его, обычно цвета миндаля, было бледно, выражало печаль и непротивление злу. Всегда любвеобильный и охочий до баб, он с отвращением поглядывал на хозяйскую дочь. О Яхве, неужели ему придется испить чашу сию? Не приведи, Господи!

Не привел Господь. Дражайшая половина Сальникова оказалась дамой недалекой, в дела супруга непосвященной, дочка же была просто дурой, к тому же склонной к истерике, переживала она главным образом за сохранность ночного чепца, чтобы не порвали. Все остальное, видно, было порвано уже раньше. Кончилось дело тем, что плачущую парочку связали, заткнули рты нестиранным бельем и отправились-таки простукивать стены, копаться в шкафах, искать тайники, замуровки, заначки.

От судьбы не убежишь. Счастливый Брутман работал с огоньком, полковник Мартыненко – с любопытством исследователя, Граевский – равнодушно, чтобы хоть что-то делать. Паршин брезгливо морщился, весь этот самочинный фарс, обыски, битье домохозяев, раскладывание их жен и дочерей он выносил с трудом, считал занятием, достойным лишь идиотов типа Яши Брутмана. То ли дело лихой, стремительный гоп-стоп! Ни суеты, ни вони, ни грязного белья. Пиф-паф – и в дамки!

Из ящиков летели на ковры печатки, карточки, бумаги, портсигары. Мягко оседали бархатные портьеры, глухо, трепеща листами, бухались тома, жалобно скрипела кожа вспарываемых кресел. Бился с нежным звоном фарфор, трещала, обнажая стены, драпировка, с грохотом упала, забилась в судорогах граммофонная труба, черными кругами посыпались пластинки. Эх, дубинушка, ухнем…

Удачливей всех оказался Граевский. В напольной вазе с барельефом Клеопатры он нашел жестянку из-под эйнемовского печенья, полную золотых пятнадцатирублевок. На том и успокоились, устали. Хватит, жадность порождает бедность.

– Уходим, господа. – Полковник высыпал монеты в саквояж, цепко обхватил костяную ручку. – И кто-нибудь, вытащите у мамаши из пасти панталоны, зубы не надо. Мы ведь не садисты, господа, пусть красота цветет.

Приступы человеколюбия случались и у Паныча Чернобура.

Дело между тем близилось к финалу. Нагруженные добром «самочинцы» спустились на улицу и с оглядкой, грея рукояти наганов, начали садиться в «рено», бесшумные движения их были расчетливы и осторожны.

– Господи, благослови! В бога душу мать пресвятую богородицу! – Выскочивший из кабины Жоржик с силой закрутил ручку стартера, мотор стрельнул, запыхтел, заработал ровнее, в воздухе запахло гадостно, но мерзкая эта вонь была приятней благоуханья цветника – поехали! Без приключений завезли хурду-бурду на блатквартиру, отпустили, чтобы спал спокойнее, Жоржика на Знаменской, и пешком, с видом людей, честно выполнивших свой долг, отправились домой. Все вместе, вшестером, потому как соседи. Да и безопасней так – совсем озверел народ, одни бандиты вокруг.

– На вот тебе. – Вытащив буханку, Мазель отрезал половину, со шматом сала протянул Натахе: – Теперь катись давай.

И вдруг легко, без всякой причины, вышел из себя, заорал, брызжа слюной:

– Давай бери, сука, и вали, не стой здесь у меня.

Что-то последнее время нервы у него стали совсем ни к черту, да и вообще.

– Мерси, миленький, – Натаха цепко прибрала харч, сунула за пазуху, под пальтецо на рыбьем меху, – премного вами довольны. – И, кивая, вихляя бедрами, быстро попятилась вон из номера, в хитрых глазах ее светились отвращение и страх – вот чертов жид, только и может, что изгаляться.

Дверь, щелкнув язычком, закрылась, стихли коридорные шаги, наступила тишина. «Тоска – хоть вой». Тяжело вздохнув, Мазель закурил и начал торопливо разжигать примус – не такой он теперь дурак, чтобы колоться нестерильным шприцем. И так уже все ляжки и руки в нарывах. Беречь надо здоровье, беречь, а то бессонница, с памятью плохо, нервы шалят.

На Натаху наорал зачем-то, будто она виновата в чем. Шкура правильная, проверенная, дает грамотно. Была окопницей[1], затем пошла по рукам, теперь вот обретается при первом петроградском Доме Советов, за харч справляя удовольствие всем желающим коммунарам. Только вот сегодня Шлема возжелал, да ничего не получилось, опять ничего не вышло, вернее, не вошло, который уже раз подряд. Чертова работа! Тянет из него все соки, да наверняка сказались и неприятности последних дней. Это же надо так насрать в душу! Всех взяли в Москву – и поца Зотова, и суку Гесю, и даже этого шлимазла Каблукова. Всю гопоту. А вот Соломона Мазеля не взяли, не нужен им, видите ли, Соломон Мазель, оставили его в Петрограде с Урицким. С этим крикливым ничтожеством, разогнавшим Учредительное собрание.

Сидел бы, говнюк, в своем Копенгагене, так ведь нет, прискакал, уселся сразу на двух креслах – председателя ПЧК[2] и народного комиссара Северной Коммуны по иностранным и внутренним делам. Хвастливый урод с походкой дефективного медведя. Один братец его чего стоит, занюханный любитель гробов и балетных тапочек[3]. И заместитель у него хорош, иезуит Глеб Бокий, тот самый, что на лапу не берет и коллекционирует человеческие пенисы. Мастер на все руки, сам режет, сам вялит, добра хватает.

А вот Соломона Мазеля обошли, обидели Соломона Мазеля, всего-то сделали его членом президиума ПЧК и начальником секретного отдела. Можно подумать, секреты их кому-то нужны. Машину отобрали персональную, ту самую, что Соломон Мазель экспроприировал у буржуя Багрицкого. Как же звали бабу-то его, с ней сейчас Зотов живет, фигуристая такая, рыжая? Виолетта? Валентина? Василиса?

Память, проклятая память. Да, хороша была баба, с буферами, упруга на ощупь. Ничего, ничего, Соломон Мазель еще покажет себя, поимеет всех этих Урицких, Багрицких, Зотовых, Каблуковых. Настанет еще его время, настанет…

Вода между тем забулькала, на миске заплясала крышка. Прокипятив шприц как следует, Шлема выложил его на марлю остывать и, предвкушая эйфорию, трепеща от нетерпения, вытащил волшебный эликсир, квинтэссенцию блаженства – разведенную беляшку в герметичной склянке. Ни в какое сравнение не идет с порошком, тот цепляет послабее, потускнее, поразмазаннее. Да и с носом непорядок, давно уж заложен намертво[1], и, чтобы засадить понюшку, приходится вставлять в ноздрю трубку из гусиного пера, а так никаких проблем, знай, жми на шток.

На душе у Мазеля вдруг стало необыкновенно легко, он улыбнулся и почувствовал спокойствие, проистекающее из осознания личной значимости, повел царственно рукой и голосом, как ему показалось, высоким и чистым произнес:

– Всех поимею, всех, придет мое время, ждите.

Неожиданно его объял восторг, вселенский, не поддающийся оценке, на какой-то миг переполнило торжество, ожидание чуда, незыблемая уверенность в своем предназначении. Соломон Мазель вскочил на стул, глубоко дыша, распростер в экстазе руки и… Врата рая закрылись для него, действие наркотика закончилось. Снова он ощутил себя никчемным и больным, изгнанным с небес на грешную землю.

Эх, надо было все же слушать Езеля Мундля, старого доброго Езеля Мундля. Не бросаться специальностью и ехать на гастроли за кордон. К ласковому теплому морю, туда, где пальмы, чистые женщины и никакой классовой борьбы. Большим человеком был бы.

– И тебя, сука, взял бы, в панбархате ходила бы, анчоусы жрала. – Вспомнив изменщицу Гесю, Шлема всплакнул, высморкался прямо на ковер и, сплюнув, вытер руки о подштанники. – А здесь загнемся, и ты, и я, и все наши, и ваши. Всем будет хана, расстрельный подвал. Чтоб мне так жить – не будет жизни.

• Предыдущая
• 28/67
• Следующая