Прочь от реальности: Исследования по философии текста - Руднев Вадим - Страница 56

Именно отсутствие в этом месте Имени Отца, образуя в означаемом пустоту, и вызывает цепную реакцию перестройки означающего, вызывающую в свою очередь лавинообразную катастрофу в сфере воображаемого – катастрофу, которая продолжается до тех пор, пока не будет достигнут уровень, где означаемое и означающее уравновесят друг друга в найденной бредом метафоре.

Но каким образом может субъект призвать Имя Отца в то единственное место, откуда Оно могло явиться ему и где его никогда не было? Только с помощью реального отца, но не обязательно отца этого субъекта, а скорее Не(коего) отца» [Лакан 1997: 126-127].

Итак, – «Не(коего) отца». «Я велел слуге привести из конюшни мою лошадь, но он не понял меня». (Слуга, очевидно, – это и есть Не(кий) отец.)

Давайте попробуем понять, что означает «Имя отца». В так называемом «Римском докладе» Лакан говорит следующее:

«Именно в имени отца следует видеть носителя символической функции, которая уже на заре человеческой истории идентифицирует его лицо с образом закона»[Лакан 1995: 48].

«Имя Отца», по-видимому, это нечто вроде Тотема, первого и главного слова языка, то есть Бога («Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»). Почему же не просто Отец с большой буквы, а Имя Отца? Потому что имя это и есть слово, символическое, суть Бога, Бога-Отца, того, к кому обращены слова «Да святится Имя Твое».

Если сделать достаточно безнадежную попытку перевести весь этот великолепный бред на более или менее рационалистический язык и попытаться объяснить, каким образом Имя Отца связано с возникновением психоза, то, вероятно, можно сказать так. Поскольку имя отца – это символическая первооснова бытия, а при психозе страдает именно символическое, то для возникновения психоза необходимо, чтобы у человека что-то не ладилось с отцом, с Отцом, ну, например, он был атеистом и никогда не думал о Боге, то есть, как говорит Лакан, «Имя Отца было исключено из места Другого». И вот, реагируя на какую-то травму, субъект вдруг призывает Имя Отца, например начинает веровать в Бога, но поскольку он, мягко говоря, нездоров, или, в терминах Лакана, в его сознании происходит «цепная реакция в сфере означающих», то есть все жизненные смыслы, установки и ценности путаются, то Имя Отца является в форме бреда, как символическая основа этого бреда. Ну, например, когда пушкинского Евгения преследует Медный всадник, то это как раз Имя Отца, но только в варианте бреда преследования. А возможно присвоение Имени Отца – тогда это будет мегаломания, как у Поприщина, который апроприировал себе титул испанского короля. А может быть и гораздо более обыденный вариант, например психоз девушки, не знавшей по той или иной причине в детстве отцовской ласки, который вырастает на почве неразделенной любви к двоюродному дяде. Лакан сам пишет в связи с этим следующее:

«Для женщины, которая только что родила, это будет супруг, для кающейся в грехе – духовник, для влюбленной девушки – „отец молодого человека“, но так или иначе эта фигура возникает всегда, и найти ее легче всего, воспользовавшись путеводной нитью романических „ситуаций“» [Лакан 1997: 727].

Что ж, давайте воспользуемся путеводной нитью романических «ситуаций». Прежде всего то, о чем пишет Лакан, конечно, если мы хоть в какой-то степени адекватно его понимаем, поразительным образом похоже на ситуацию главного литературного психотика XX века Франца Кафки.

Как мы знаем, у Кафки были ужасные отношения с отцом, отец его всячески третировал и обижал. Это отразил Кафка в таких произведениях, как «Приговор», «Превращение», «Процесс» и «Замок», то есть в самых главных своих произведениях. (В «Процессе» Имя Отца – это безликий Закон, действующий через своих посредников, например, священника (ср. с фигурой духовника, которая упоминается у Лакана); в «Замке» Отец-Закон воплощается в самой идее приобщения к «таинству Замка», а отвергнутый у себя на родине землемер К. психотически старается заполнить пустующую инстанцию Другого этим желанным ему бюрократическим механизмом.) Напомним, что в «Приговоре» кульминация заключается в том, что немощный отец кричит сыну: «Я приговариваю тебя к казни водой» и сын тут же бежит топиться. Здесь имеет место то, что мы назвали немотивированной гиперуспешностью речевого акта и что служит яркой особенностью психотического языка Кафки. Но самое поразительное – это знаменитое письмо Кафки к отцу, где уже он сам, Франц Кафка, проделывает сложнейшую психологическую работу, он взывает к реальному, ненавидящему и отчасти столь же ненавистному отцу именно как к лакановской субстанции Имени Отца, то есть как к Высшему Закону, как к Божеству (он называет его на Ты с большой буквы), и в прениях с ним, подобно библейскому Иову (уникальный древний образец психотического дискурса, где человек взыскует Имени Отца-Бога) вызывает его в пустующее символическое место Другого, на которое никто другой попасть не может. Безграничная власть Имени Отца играла столь огромную роль в жизни Кафки, что даже когда реально отец не мог отравлять жизнь биографическому Кафке, на уровне символического Его Имя продолжало играть свою психозопорождающую роль. Вот как пишет об этом Кафка в «Письме отцу»:

«Хочу попробовать объяснить подробнее: когда я предпринимаю попытку жениться, две противоположности в моем отношении к Тебе проявляются столь сильно, как никогда прежде. Женитьба, несомненно, залог решительного самоосвобождения и независимости. У меня появилась бы семья, то есть, по моему представлению, самое большее, чего только можно достигнуть, значит, и самое большее из того, чего достиг Ты, я стал бы Тебе равен, весь мой прежний и вечно новый позор, вся твоя тирания просто ушли бы в прошлое. Это было бы сказочно, но потому-то и сомнительно. Слишком уж это много – так много достигнуть нельзя. Вообразим, что человек попал в тюрьму и решил бежать, что само по себе, вероятно, осуществимо, но он намеревается одновременно перестроить тюрьму в увеселительный замок. Однако, сбежав, он не сможет перестраивать, а перестраивая, не сможет бежать. Если при существующих между нами злосчастных отношениях я хочу стать самостоятельным, то должен сделать что-то, по возможности не имеющее никакой связи с Тобой; женитьба, хотя и есть самое важное в этом смысле и дает почтеннейшую самостоятельность, вместе с тем неразрывно связана с тобой. Поэтому желание найти здесь выход смахивает на безумие, и всякая попытка почти безумием же и наказывается».

В конце абзаца Кафка говорит все почти открытым текстом, почти по Лакану. Неудовлетворенное желание, то есть область невротического (Кафка после двух попыток так и не женился), чтобы не стать безумием, выходит через область психотического, через символическое обращение к Имени Отца (письмо отцу, как известно, не было отправлено адресату).

В заключение разговора о связке Лакан – Кафка заметим, что у самого Лакана были проблемы с отцом, который, по свидетельству биографа, почти не занимался воспитанием сына, а все тяготы по его выращиванию взял на себя дед Лакана Эмиль [Roudinesco 1992]. Мы уже не говорим ни о деспотичном отце Витгенштейна, доведшем двух его братьев до самоубийства, ни об отце лакановского приятеля Сальвадора Дали (автора наиболее хрестоматийных психотических дискурсов в живописи XX века), который разобрался со своим отцом в своем «Дневнике одного гения».

Поскольку нельзя объять необъятное, мы минуем такие знаменитые психотические дискурсы, связанные с манипуляциями с Именем Отца, как «Братья Карамазовы», «Петербург», «Потец» Введенского, всю эдипальную проблематику в культуре XX века, но обратим внимание лишь на один из наиболее удивительных во всех отношениях дискурсов – рассказ Сорокина «Обелиск». Этот рассказ посвящен тому, что старушка мать и несколько странноватая дочь на братской могиле, где похоронен погибший на войне отец, устраивают жуткий ритуал взывания к мертвому отцу, смыслом, которого, как постепенно выясняется, является своеобразный рапорт о неукоснительном исполнении завета, который дал отец, уходя на фронт. Завет же этот заключался в том, чтобы мать должна была делать «отжатие говн своих», а дочь – этот «сок» пить; кроме того (это выясняется чуть позднее), перед уходом на фронт отец зашил дочери гениталии. Этот ритуал, исполняемый на символическом психотическом языке, с употреблением виртуозных обсценных выражений, повторяется каждый год, после чего мать с дочерью спокойно садятся в автобус, уезжают к себе в деревню и живут там своей жизнью.