Вечный колокол - Денисова Ольга - Страница 98

• Предыдущая
• 98/132
• Следующая

Через две недели пришел ответ от Вернигоры — на этот раз его доставил княжеский гонец, тот, который привез тяжелую весть: основные силы новгородского ополчения не придут на помощь псковичам — Великий князь Литовский объявил Руси войну и двинулся ни много — ни мало на Киев. Османская империя заключила союз с крымским ханом и Литвой, и татарская конница с поддержкой турок идет на Киев с другой стороны.

Вернигора звал Млада в Новгород, как только появится возможность покинуть осажденный Псков. Он нашел однорукого кудесника, и нашел его действительно в Белозере — старику исполнилось сто шесть лет, и новгородские волхвы, конечно, отправились за ним, но никто из них не верил, что им удастся сдвинуть его с места — он удалился от людей двадцать лет назад и появляется в городе раз в год, в дни летнего солнцестояния. Никто не знает его силы, которая могла возрасти за эти двадцать лет уединения, но когда-то он считался одним из самых сильных волхвов на Руси.

Вече избрало Черноту Свиблова посадником, князь со дня на день должен был покинуть Псков — ему нечего было делать в осажденном городе. Вернигора остался без поддержки Мариборы и писал, что дни его на должности главного дознавателя сочтены, если, конечно, князь не воспротивится воле Свиблова. Совет господ никогда не имел такой власти при Смеяне Тушиче, какую получил теперь. И без того разоренные сбором ополчения новгородские земли бояре обложили двойной податью, списывая это на войну. На самом же деле они просто надеются покрыть свои расходы. Пушечный двор стоит — никто не везет бронзы на пушки, кузницы не куют оружия — никто не платит им за это.

К письму главного дознавателя была приложена коротенькая записка от Даны: «Ты обещал вернуться», — только и написала она. Млад представил, как Вернигора пришел к ней и предложил послать весточку в Псков — ему стало неприятно.

Каждое утро Тихомиров выводил студентов на «занятия» — учил драться на стенах и под ними, стрелять из луков, метко кидать сулицы[13]. День прибывал, и с рассвета до заката ребята сильно уставали, но с каждым днем крепчали и становились уверенней. Млад на себе ощутил эту уверенность — доспех уже не тяготил его, и рука держала меч гораздо тверже, чем под Изборском. Ели они на убой — у Пскова не было возможности прокормить весь скот, что привели в город из деревень и посадов, и половину его собирались пустить на мясо.

Первый штурм начался ранним утром, задолго до рассвета: двадцать орудий ударили по крепостной стене, раскаленные ядра полетели в город, в надежде поджечь деревянные постройки, разбрасывая по сторонам бревенчатые стены, как биты разбрасывают «городок» при игре в рюхи. Рушился камень и горел огонь, приближаться к стенам было опасно — пожары тушили только там, где пламя могло перекинуться глубже в город.

Четырехсаженные стены устояли…

С рассветом, отогнав защитников крепости вглубь города, немцы пошли на приступ, и пушки прикрывали их полки. Но псковские лучники поднялись на стены, выкашивая пеший строй легких кнехтов, своими телами пролагающих дорогу основным силам. Русские пушки сшибали осадные башни и сносили земляные укрепления — штурм захлебнулся в самом начале, ни один немец так и не поднялся на крепостную стену.

Ландмаршал выжидал не долго — подтянул пушки из-за Великой, нацеленные на Псков с другого берега, и следующий обстрел южной стены начался через пять дней. На этот раз немцы никуда не спешили — около сотни орудий мерно били по стенам двое суток.

Млад посчитал: между выстрелами пушек он мог вдохнуть от трех до шести раз. Или медленно сосчитать до двадцати… Его сотня стояла под стенами — заваливали камнями проломы, засыпали песком, а потом поливали их водой. Пушки стреляли вразнобой, но просчитать, когда ядро ударит рядом, не составляло труда. Если ядро попадало в только что сделанный завал, камни летели во все стороны, если пробивало уступ над верхней площадкой стены — камни сыпались сверху.

Через несколько часов Младу казалось, что он сходит с ума от ожидания следующего выстрела. Тело напрягалось, как он ни старался успокоиться, голова уходила в плечи, а руки отказывались работать. И если выстрел задерживался, напряжение становилось невыносимым — от него скрежетали зубы, и сводило мышцы. Поначалу он отдавал студентам приказ ложиться на землю и прикрывать голову, но потом это всем надоело: три минуты работали, три — валялись на холодной земле.

К вечеру появилась привычка — Млад чувствовал близкое попадание за несколько секунд до него. Но к тому времени пропал и страх — тело устало бояться. Шестеро из его сотни были ранены, парню с третьей ступени придавило ноги выше колена — он так и не пришел в себя, пока над ним на рычагах приподнимали стопудовый кусок стены, пока вытаскивали его за плечи и несли до больницы на щитах.

Отец покачал головой, когда прощупал размозженные кости своими всевидящими пальцами.

— Или мертвец, или калека, — сказал он Младу, — я думаю, лучше калека. Он, возможно, считает иначе. Иди, Лютик, это не твоя забота.

Ночью обстрел прекратился — в темноте ландмаршал только напрасно тратил порох. До полуночи продолжали заваливать проломы, не зажигая факелов — чтоб немцы не могли нацелить пушки на свет. Когда студенты начали падать с ног от усталости, Тихомиров свернул работу. Млад отправил остатки сотни «домой» — их терем не пострадал от пожара, довольно далеко стоял от стены — а сам побежал в больницу. Отец не спал и, наверное, даже ждал его, потому что сразу взял за плечо и сказал:

— Пойдем. Мне некогда, но кто-то должен…

Млад знал, что увидит. Он уже видел это, и думал тогда, что будущего не знают даже боги… Он уже тогда, в Коляду, знал, что этого будущего не изменить, но на что-то надеялся. Он видел эту темную палату, светец[14] в углу — дорогой, витой светец. Тогда будущее казалось ему явью…

Разухабистая, веселая песня и бегущий хоровод… Жизнь била из них ключом, жизнь искрилась в свете костров, жизнь плескалась на дне сталкивающихся кружек и проливалась на снег, жизнь цвела на их щеках ярче макового цвета… «Млад Мстиславич! Иди к нам в хоровод! Чего стоишь-то?» Млад уже тогда знал, что это будущее неотвратимо. Но как ему захотелось вернуться в то прошлое, попытаться еще раз все изменить! Начать все с начала! Он захотел этого с такой силой, что в ушах его грохнула песня, и свет лучины показался огнем костров на капище…

Только теперь нельзя было по тропинке вернуться домой, обнимая Дану, и усилием воли отодвинуть от себя видения…

Вместо веселой песни рыдание гулко билось между сводами стен: парень царапал лицо, размазывал по щекам слезы и кровь, и стучал головой по соломенному тюфяку. Он был укрыт теплым плащом, но и под плащом Млад сразу увидел, что ног у него больше нет.

Млад опустился на колени у изголовья.

— Мир, в котором мы живем, прекрасен, — сказал он тихо, — он стоит того, чтобы жить.

Как ему пришло в голову начать с такой глупости? А впрочем, что бы он ни сказал, все будет бессмыслицей сейчас. И он говорил, говорил, не особо задумываясь о смысле своих слов, зная, что голос его может завораживать и безо всякого смысла. Это потом слова всплывут в памяти, как нечто само собой разумеющееся, уже свое собственное…

Парень заснул перед рассветом, обеими руками вцепившись в запястье Млада. Наверное, просыпаться ему будет еще тяжелей… Он проснется, и не сразу вспомнит, что с ним случилось. А когда вспомнит, слез больше не будет, и от этого боль станет невыносимой. А потом будет много ночей, после которых надо проснуться и вспомнить…

Млад боялся потревожить его, но как только за цветными стеклами появился тусклый свет, по крепостным стенам снова ударили пушки.

• Предыдущая
• 98/132
• Следующая