Гамсун. Мистерия жизни - Будур Наталья - Страница 12

В Элрое, во время работы у Харта, он познакомился с преподавателем местной школы У. Т. Эйджером и вместе с ним снимал одно время комнату в отеле.

Эйджер был хорошим товарищем Кнуту и сразу же стал его поклонником. Он оставил нам воспоминания о том, как выглядел Гамсун в то время: «Высокий и крепкий, гибкий, как пантера, и выносливый, как лошадь. Длинные светлые волосы падали на плечи, и благодаря этой гриве Гамсун походил на молодого льва».

А вот какие слова начертал Кнут на обоях своего номера, рядом с нарисованным им же автопортретом: «My life is а peaceless flight through all the land. My religion is the Moral of the wildest Naturalism, but my world is the Aesthetical literature»[27] .

На обоях в той гостиничной комнате остались и другие рисунки Гамсуна – в том числе ангел ночи, накрывающий покрывалом темноты мир. К счастью, у хозяина отеля хватило ума не уничтожить рисунки – и в свое время он с гордостью стал демонстрировать их постояльцам.

У Гамсуна было своеобразное чувство юмора – он не только разрисовывал обои, но и частенько разыгрывал своего друга Эйджера. Так, он мог заснуть, оставив на тумбочке рядом с кроватью сигару, нож и записку, в которой просил Эйджера выкурить сигару, а потом вонзить ему нож в сердце. При этом в записке было сказано, что она – подтверждение невиновности товарища по номеру в его убийстве.

Но Кнут не только работал и развлекался в Америке – он учился, в том числе и английскому языку. Его учителем стал коллега Эйджера, Генри М. Джонстон. Друзья вспоминали, что учился языку Гамсун больше по необходимости, чем для собственного удовольствия. Знание иностранных языков не было его заветной мечтой. Вероятно, Кнут всегда понимал, что никогда не сможет выразить свои мысли и чувства на чужом языке так же, как мог сделать это на родном норвежском. Правда, он предпринял попытку (первую и последнюю) написать любовную историю на английском языке – «A Vignette Picture», но написал ее так чудовищно – с грамматическими и прочими ошибками, – что Эйджеру с трудом удалось уловить суть дела.

Однако вернемся к занятиям с Джонстоном. Он не только преподавал Гамсуну английский, но и «вводил» его в современную американскую литературу, регулярно снабжая книгами Марка Твена, Лонгфелло, Брайанта, Уитмена, Эмерсона.

«Кнут, – пишет Туре Гамсун, – получил возможность познакомиться с произведениями американских писателей в оригинале...

О Марке Твене он слышал и раньше, но именно благодаря его произведениям он понял кое-что о построении американского общества и характере американского народа. У него открылись глаза на безумную и бесконечную гонку за материальными благами, деньгами, успехами в карьере, которые были основными целями рядового американца... И что самое главное, он увидел самого Марка Твена, побывав на его публичной лекции.

Для Кнута было важно увидеть человека собственными глазами и уж только после этого составить о нем свое мнение. Оно всегда было верным[28] . Кнут видел в свое время Бьёрнсона, а теперь ему довелось понаблюдать и за Марком Твеном... Он отметил скромность великого писателя, и ему это понравилось: "В нем я не заметил ничего аристократического или утонченного, он был скорее похож на углекопа, а не на литератора... ” Марк Твен всегда помнил о том, что вышел из народа. «Он стоял за кафедрой, и жесты его походили то на взмах руки пробегающего мимо официанта, то на движения человека, собирающегося схватить охапку сена»».

Побывав на лекции Марка Твена, Гамсун и сам увлекся мыслью о чтении публичных лекций о литературе. И начал он с доклада о Бьёрнсоне, сделанном в октябре 1882 года в Элройской школе. Кнут произвел на слушателей самое благоприятное впечатление, и в местной газете появился восторженный отзыв на лекцию, в котором все местные скандинавы призывались прийти на второй доклад молодого лектора, который должен был вскоре состояться. Две последующие лекции, прочитанные в соседних городках, подобного успеха не имели, и Гамсуну пришлось вернуться в Элрой и вновь устроиться на работу в магазин.

* * *

Будучи физически сильным человеком, Кнут никогда особо не задумывался о нагрузках, которые выпадали на долю его организма. И напрасно – однажды, поднимая мешок с солью, он почувствовал, как в груди что-то оборвалось. Это было внутреннее кровотечение в легком. На время о поднятии тяжестей пришлось забыть.

Проблемы со здоровьем были не единственными в жизни Гамсуна. Его любовные отношения с некоей Анной Джонсон зашли в тупик, а местный священник, побывавший на лекции о Бьёрнсоне, известном критике Церкви и христианства[29] , стал призывать паству не слушать молодого еретика.

Тем не менее Кнут продолжал писать – по-прежнему в духе Бьёрнсона. В 1883 году была закончена и напечатана в сентябрьском номере норвежско-американского журнала «Домашняя библиотека» повесть «Из долин» о роковой любви.

После Рождества 1883 года Гамсун, по приглашению Генри Джонстона, начавшего торговлю древесиной в маленьком городке Маделия, переезжает к нему в Миннесоту и становится счетоводом. Городок этот, по воспоминаниям писателя, был довольно неопрятным и неуютным, с некрасивыми домами и сколоченными из неровных досок тротуарами.

О жизни в Маделии мы знаем из очерка «Страх», который был опубликован в 1897 году. В нем, с присущей писателю иронией, рассказывается об одном случае, происшедшем с Кнутом во время отсутствия Джонстона и его супруги: «Я жил один в большом доме. Я сам готовил себе еду, ходил за двумя коровами Джонстона. Доил их, пек хлеб, варил и жарил. Первый мой опыт выпечки хлеба был не совсем удачным... Не очень повезло мне, и когда я в первый раз задумал сварить похлебку... Я налил молока в большую кастрюлю и насыпал туда ячменной крупы и стал мешать. Правда, вскоре я обнаружил, что похлебка получается слишком густой, и подлил еще молока. И опять размешал. Но крупа кипела и шипела, разваривалась и стала крупной, как горох, и опять не хватило молока; к тому же крупа разваривалась так быстро, что я боялся, что она полезет через край. Тогда я принялся вычерпывать массу в чашки и плошки и заполнил их все, но эта масса все лезла и лезла из кастрюли. И все время не хватало молока, похлебка стала густой, как каша. Наконец, мне ничего не осталось, как опрокинуть все содержимое кастрюли прямо на стол. И вся эта каша расползлась восхитительной лавой, спокойненько улеглась густым и толстым слоем на столе и засохла.

Теперь у меня была, так сказать, materia prima[30], и, когда мне потом хотелось похлебки, я каждый раз отрезал со стола кусок каши, добавлял в эту массу молока и снова варил ее. Я героически ел эту похлебку каждый день, утром, днем и вечером, чтобы только с ней разделаться. По правде говоря, это был нелегкий труд, но в этом городе я не знал никого, кто мог бы мне помочь доесть ее.

И я в конце концов справился с этим делом без чужой помощи.

...И вот настала ночь, когда я испытал такой дикий ужас, какого не испытывал ни до, ни после этого...

Однажды целый день я был очень занят. Я не смог сдать наличные в банк и взял их с собой домой...

Как обычно, я и в этот вечер сел писать... Пробило два часа. И я услышал странную возню у кухонной двери.

Чтобы это могло быть?

...Я беру в руки лампу и направляюсь к двери... Там снаружи кто-то есть, слышен ясный шепот и скрип шагов по снегу. Я прислушиваюсь довольно долго, но все стихает.

Я возвращаюсь в гостиную и снова сажусь писать.

Прошло полчаса.

И тут я вскакиваю: взломали парадную дверь. Не только замок, но и засов, и я слышу шаги прямо в коридоре у моей двери.

...Сердце у меня не билось, оно трепетало. Я был не в состоянии не то что крикнуть – не мог издать ни звука; и я чувствовал свое трепещущее сердце прямо в горле, мне стало трудно дышать. В эти первые секунды я так испугался, что даже не совсем понимал, где я. Вдруг меня осенило, что надо спасать деньги. Я пошел в спальню, вынул бумажник из кармана и сунул в кровать, под белье. Потом я вернулся в гостиную. На это у меня ушло не больше минуты.