Женщина-трансформер - Нестерина Елена Вячеславовна - Страница 71

• Предыдущая
• 71/87
• Следующая

Глеб. Какое у него красивое древнерусское имя. Нинку оно когда – то тоже потрясло – потому что и папаня у Глеба был Глеб. Мне такое счастье привалило на склоне женских лет, а я буду рассиживаться по чужим подвалам? Не буду.

Потому что – идея! Да, это когда я думаю о своей ущербности и о том, что замуж никто не берёт, у меня прогрессируют сопливость и слабость. А когда вот такие опасные ситуации – прямо азарт какой – то неугомонный разыгрывается. Да ещё и любовь – главный двигатель прогресса.

Ну загнусь тут я, ну, расстроится Глеб – кому от этого будет хорошо? Какие-то люди решили, что имеют право распоряжаться моей свободой и жизнью. А я? Я должна бороться за свободу и жизнь, а значит, по моему договору с самой собой, вступили в силу форс-мажорные обстоятельства. И потому – я им спою.

Я постаралась использовать все средства, чтобы добыть себе свободу. Они не прокатывали. Остаётся последнее – убийство. Кто мне дал на него право? Форс-мажор. Допустимая самооборона. Возлечу я на воздуся, запою. И тогда… Как там?.. Кому слышати меня случится, таковый от жития сего отлучится. Отделятся их души от тел – и мой путь свободен. Ну, этому, укушенному и разодранному, который женщину ударил, я точно арию Каменного Гостя исполню. Ту, после которой он в ад проваливается. Вот и скатертью дорожка.

Как бы на моём месте поступил любой другой сказочный персонаж? Например, тот же Дарт Вейдер? Вспомнил бы он про непротивление злу насилием? Вот и я не буду.

Но ведь вся эта братия – наверняка чьи-то мужья, отцы. Для кого они деньгу зашибают? Только себе на водку? Вряд ли. Есть ведь у них жёны, дети, отцы-матери старые, которые ими, сыночками своими, гордятся. А они вон что творят, животину мучают. Ну а отделю я их души от тел – и что? Останутся детишки сиротами, увеличится количество одиноких женщин. Опять удар по нашему брату, в смысле сестре…

Снова жалость победила. Старики, женщины и дети – какие-то изначально убогие категории. Да, само выделение их в общую неполноценную группу формирует в сознании мужчин то, что они – то как раз самые полноценные, им, ответственным за этих немощных, и должен быть везде у нас почёт. А я так и пройду по жизни, плавно перетекая из одной номинации в другую: сначала была «дети», теперь «женщины» и к концу срока годности стану «старики»… Ничего приятного в этом нет. Особой заботы и уважения не ощущается.

Что это я про женщин и детей со стариками вспомнила? А, потому что жалко их стало.

Но жалость тут же забылась – потому что на арене появились отцы. С той же самой сеткой. И ещё какой-то дрянью.

Ой, сетку набросили, а сверху брезент. Чем-то застучали. Ай! К ноге, что это к ноге пристегнули? Оба-на – наручники! Всё, от стола мне далеко не отлететь – они прибили к нему цепочку, закреплённую наручником на моей ноге. Боятся, что я опять на голову кому-нибудь спланирую. Твари.

Брезент и сетку убрали, уселись на корточки и стали смотреть на меня. Я сидела на столе, не двигаясь, а они смотрели. Я сидела, они смотрели. Сидели, смотрели. И я, и они. Все сидели. Примчался третий – с жареной картошкой, колбасой, с пшённой кашей и помидорами, с… тьфу, с сырым мясом. Мужики оживились и принялись совать мне это всё под нос. Мясо так с размаху в рот запихнули. Взмахнув крыльями, я разметала продукты в разные стороны. Надо же, взрослые люди, а взбудоражились, ну прямо как дети в живом уголке при виде морской свинки.

Я злилась. Хотя всё это наблюдать было очень забавно. Но какие мне забавы! Металл наручника врезался в ногу. Как я ею ни вертела, лучше не становилось. Ой, больно! Выходит, теперь я могла только сидеть на столе. Оборотень в кандалах…

Хотя нет. Я взмахнула крыльями – оставленной мне цепочки было где-то сантиметров шестьдесят. Не могу – больно лапу, больно мишке! Да чего ж я жду – скорее обернуться! Ведь всё, даже кольца и браслеты с меня соскакивают, когда происходит дивный процесс превращения. Точно я на атомы-молекулы разлагаюсь и обратно собираюсь. А что голова той же остаётся – значит, ей, наверное, и не надо. Раз так.

Сейчас, как только они уйдут – обернусь немедленно! Как только уйдут. А они сидели и сидели. Спустя время двое всё же умелись, а один юный натуралист так и сидел, пялился, разговоры какие-то глупые заводил, подбирал пищу, передо мной ею вертел – думал, дурак, я с пола стану есть. Время шло. Нога отнималась. Я пыталась знаками показать, что вот, бо-бо лапка, ослабь железяку. Он никак не понимал моего обезьянничанья, не соображал, зачем я с кряхтением киваю на свою ногу и тычу в неё крылом. Только отскакивал подальше – и зырил со своим дебильным интересом.

Но всё-таки ушёл. Хотя часа полтора сидел, не меньше.

Едва стихли шаги, не раздумывая ни секунды я громанулась со стола. И не рассчитала – со всей дури только головой об пол и треснулась! Увидел бы меня сейчас кто-нибудь – со смеху бы лопнул! Башка на полу лежит, ноги на столе, а всё остальное между столом и полом висит… С большим трудом, стараясь не поломать крылья, я вернулась в исходное положение. Ой, что это капнуло на глаз? Кровь! Я лоб разбила. Ой, матушки… Но ушибленное место болело не так, как несчастная закованная нога. Стало быть, голова у меня суперкрепкая. Буду пытаться ещё раз.

Я упала снова, уже более грамотно – как раз хватило цепочки. Есть! Голым лягушонком вскочила с пола. Как же мне есть захотелось! И пить. И писать. Почему я должна это терпеть? Проползла по полу, нашла какую-то, кажется, дырочку, надула туда. Ой, хорошо…

Хе, это я только этим козлам показывала, что с пола есть не стану. А на самом деле – только так! Быстро подобрала раскатанные по камере помидоры, отчистила от мусора куски жареной картошки и колбасные шматки. Растоптанная каша, конечно, восстановлению не подлежит, сырым мясом пусть волки-оборотни подкрепляются. О, какое же чудо – питание! Привалившись к стене, я перевела дух и вытерла вспотевший лоб. Вот это шишара! И ссадина. Даже ещё не засохшая. До свадьбы заживёт.

Всё. Сомнения отпали. Чтобы до свадьбы зажило, нужно, чтобы эта самая свадьба состоялась. То есть за неё надо бороться. А потому – щас спою.

И, когда послышались с лестницы шаги, я, обернувшись роковой зловещей птицей, расправила крылья, взметнулась под потолок, и самым низким, на какой только была способна, самым ужасным, самым наимрачнейшим голосом запела «De profundis».

De profundis clamavi ad te, Domine!

Domine, exaudi vocem meam…[3]

Остолбеневшие мужики, конечно, не понимали, о чём речь, но то, что неотвратимое возмездие сейчас наступит, что из мрачных глубин ада ими уже интересуются – наверняка догадались. Ведь я очень старалась. В пение я вложила весь свой гнев, досаду, боль и ненависть к мучителям. И конечно же, горячую-прегорячую просьбу, чтобы меня спасли. Чтобы Бог спас. Чтобы заметил творящееся тут беззаконие…

Да… Получалось у меня, кажется, страшно. Надо же, и чего я вдруг про это вспомнила? Когда-то сто лет назад, ещё в институте, просто для интереса читала псалмы – латинский язык совершенствовала. Неужели слова так врезались мне в память, что для акции извлечения душ я выбрала именно её?..

• Предыдущая
• 71/87
• Следующая