Психолог, или ошибка доктора Левина - Минаев Борис Дорианович - Страница 68
- Предыдущая
- 68/117
- Следующая
– Я газеты читаю… иногда, – сказал Лева. – Просто мне кажется, случай-то уж больно частный. Так сказать. Ну даже мелкий…
– А вот тут вы ошибаетесь, – в первый раз улыбнулся прокуратор. – Ошибочка вышла, господин психолог. Человек-то крупный. Очень крупный. Пишет открытые письма. Выступает по телевизору. Да? То есть как мы смотрим на это дело: человек берет на себя очень большую ответственность. Духовную, нравственную ответственность. Никто же, так сказать, не против свободы слова. Если все в рамках закона, то, пожалуйста, – надо спорить, надо высказываться. Зажимать свободу слова – это уж, простите меня, последнее дело. Правильно я говорю?
… Лева потрясенно кивнул.
– Ну вот, я очень рад, что и вы стоите на тех же демократических позициях. Белый дом защищали? Я имею в виду, в 91-м?
– Нет, – сказал Лева и покраснел.
– А почему? Не верили в победу демократических сил?
– Да нет, почему же… – Лева совсем поплыл, не понимая, в какую сторону тащит его этот упрямый прокуратор. – То есть не верил, конечно, но в душе надеялся. На победу демократических сил. Страшно было за семью, дети маленькие. Все такое…
– А… Ну это другое дело, – милостиво улыбнулся прокуратор. – Главное, что вы душой, так сказать, были с нами. Конечно, потом вся эта победа обернулась совсем не так, как это виделось тогда, но… ладно. Не будем об этом. Так вот, я к чему веду-то, Лев Симонович, что человек он крупный, значит, все, что с ним происходит в жизни, – это крупно. Очень крупно. Понимаете?
– Пытаюсь, – покорно сказал Лева.
– Да-да, вы пытайтесь, пытайтесь, не теряйте логику беседы, – вдруг внимательно взглянул на него прокуратор. – А то знаете, многие приходят к нам, вот так же, как вы, просто поговорить, пообщаться. И начинается какая-то невменяемость. Неправильно это. Так вот – мы рассуждаем как: человек выступает по телевизору, пишет открытые письма, то есть он… ну как вам сказать… некий эталон, нравственный эталон для других, он берет на себя высокую миссию. И вдруг выясняются такие вещи. Что он развратник. Или голубой. Или вор. Мы не можем этого допустить. Это неправильно. Человек, который берет на себя смелость вести такого рода общественный диалог, должен быть абсолютно чист. Понимаете? Иначе сам этот диалог ничего не стоит. Я ясно излагаю?
– Ну… в общем, да. Я просто не очень улавливаю, почему прокуратура. Есть общественное мнение, пресса.
– Да в том-то и дело, что нет! – побагровел Асланян. – Пресса – это помойка для сливов. На него сольют, потом он сольет. За деньги все у нас можно! Нужен орган независимый, чистый. Но главное – независимый!
Помолчали.
Лева уже нахлебался чаю до такой степени, что текло и по спине, и под мышками, и по лбу. Некоторый физический дискомфорт, назовем это так, подталкивал его выходить на финишную прямую.
«Какой-то бред», – тоскливо подумал он и тоже посмотрел в окно, как давеча прокуратор.
– Значит, дело обязательно дойдет до суда? – тихо спросил он.
– Да нет, конечно! Почему «обязательно»? Есть комиссия по опеке, районная, городская, есть инспекция, одна, другая… Есть профилактические меры. Домой к нему придут, посмотрят, как живет мальчик. К психологу отправят, наверное. Это уже по вашей части. Нормальная административная система. Ну потаскают вашего друга слегка, что такого?
– То есть займутся его воспитанием? – уточнил Лева. – Или перевоспитанием?
Прокуратор вдруг перегнулся через чайный столик и тихо сказал:
– Чем надо, тем и займутся. А теперь слушайте внимательно. Как на вашем приеме. Или что у вас там… Вы пришли ко мне как к другу. Это правильно. Я друг Марины. И вы друг Марины. Но я бы, конечно, из-за этого не стал с вами встречаться, объяснил все по телефону. Тут дело в другом – вы правильно уловили суть вопроса. Это не тот случай, чтобы его раздувать до такой степени. Не нужно всех этих статей. Всего этого грязного белья. Никому не нужно. Нам тоже. Понимаете?
– Нет, – честно сказал Лева.
Внезапно ему открылась вся восточная мудрость (иногда ее неправильно называют хитростью) этого великого и властного человека. Мудрость эта была столь велика, а дипломатический тон разговора столь искусен, что Лева даже устыдился, что отнял время и силы у великого прокуратора.
Но тут же вспомнил, зачем он сюда пришел, и весь превратился в слух.
– Понимаете, Лева, – сказал Асланян А. П., – есть разные проступки и разные преступления. И мера ответственности за них разная. Если, например, человека вызывают на заседание суда, то его, в принципе, могут найти, где бы он ни был. Имеют такое право. Поэтому люди порой ложатся в больницы, достают справки от врача. Но это не тот случай. Совсем не тот. Тут в больницу ложиться не надо. Вашего друга могут вызвать, для начала, я уже сказал – в районную комиссию по опеке. Ну, ничего тут страшного нет. Но чтобы не допускать огласки, всех этих нежелательных для мальчика последствий, о которых мы с вами говорили, лучше взять и уехать. Вместе с мальчиком. Недели на две. Они опять пришлют приглашение, он опять уедет. Глядишь, уже девушка устанет. Перегорит. Да и он уже не будет так напрягаться. И у нас о нем слегка забудут. Все-таки, извините, это не Ходорковский. Немножко другой масштаб у всей этой мышиной возни.
– Так, может быть, ему просто командировку в газете взять? – несмело спросил Лева.
– Нет, – вдруг сухо ответил Асланян. – Командировку лучше не надо. Лучше в другое какое-то место. И чтобы о нем никто не знал… Понимаете?
– Александр Петрович, а ваша-то позиция в этом вопросе какая? – осторожно спросил Лева, сам обалдевая от своей наглости.
– Моя позиция? – улыбнулся прокуратор. – А моя позиция такая: если передо мной умный человек сидит, я ему готов всю душу открыть. С умным человеком не надо лукавить, вилять. Вот моя позиция. Я совершенно не хочу, чтобы кто-то там набирал сомнительные очки в этой истории. Чтобы имя прокурора полоскали в газетах вместе со всей этой семейной драмой, где не найдешь правых и виноватых. Вот чего я не хочу. Я не хочу, чтобы Стокман на нас нападал в газете. Не тот повод. Он будет нападать, мы будем защищаться. Зачем? Меня совершенно устраивает ваша позиция: главное – это психическое здоровье ребенка. Защитить ребенка – вот это главное. Так что я вам желаю успеха, и держите меня в курсе. Телефон мой у вас есть, правильно?
– Правильно, – сказал Лева и встал. В дверях, надевая кепку, он спросил у прокуратора, который уже углубился в бумаги. – Александр Петрович, а вот то, что вы говорили о Сереже, о том, что он не соответствует, так сказать, своему имиджу, и все прочее – это насколько вообще серьезно? Для него, я имею в виду?
– Лева, – сказал прокуратор. – Вы очень хороший человек. Я это вижу. Я вам желаю успеха. А ваш друг… Ну что вам сказать, это человек другой. Совсем другой. Не то чтобы плохой… но гордый. Очень гордый. И у него есть не только убеждения, но и предубеждения. Но вы ему этого не передавайте, пожалуйста. Не надо. Пусть пишет спокойно, это как раз очень важно. И очень нужно. Просто, мне кажется, он должен вести себя как-то… поосторожней. Повзрослей. Но это уж я так… между нами. Счастливо, и большой привет Марине. Чудесная девушка. Я очень ее люблю. В самом чистом, самом высоком смысле. Как человека. Потрясающая женщина. Ну, привет. Пропуск я вам отдал?
– Ага, – сказал Лева и вышел. Внутри все дрожало. Он вышел на бульвар.
На дереве сидела ворона и очень осуждающе смотрела на него. Издалека по пустому бульвару к нему начала приближаться бомжеватая старушка. Шуршали машины. Небо висело низко, обещая плохую погоду.
Леву слегка отпустило.
Он выругался и пошел звонить…
Если бы Нина Коваленко знала, в какой именно момент их первого знакомства (ну, скажем так, первых дней их знакомства) в шестой детской психиатрической больнице он почувствовал то, что на взрослом языке называется словом «желание», а на языке психиатров «возбуждение», – она бы сильно удивилась.
- Предыдущая
- 68/117
- Следующая
