Психолог, или ошибка доктора Левина - Минаев Борис Дорианович - Страница 82

• Предыдущая
• 82/117
• Следующая

Лева вспомнил про фотоаппарат, достал и проверил. Сфотографировал всех на фоне церкви, а войдя в нее, левой рукой держал мыльницу, а правой – перекрестился.

«Вот сейчас и помолюсь, – вспомнил он слова матери Феоктисты. – Только фрески сфотографирую, и помолюсь».

В этой церкви было два храма – летний, наверху, и зимний – внизу. Сначала Петя повел их наверх, по лестнице, открыл дверь ключом, показал просторную, светлую, хотя и неприбранную церковь – легкую, с облупившимися старыми фресками, с ярким солнечным светом, бьющим из окон, со старыми иконами, с лавками по углам.

Здесь хотелось побыть еще, место было уж больно необычное, радостное, летних храмов Лева вообще никогда не видел, но Петя уже повел их вниз, смотреть свой новодел.

Новодел оказался чрезвычайно занятным.

– А это что? – поинтересовался Стокман, тыкая в фигуру какого-то странного дракона.

– Змий, – коротко ответил Петя, огромный, бородатый, крайне застенчивый и все же необычайно свободный в движениях, во всей повадке («Цену себе знает», – подумал Лева). – Ну, типа как дракон. Зло, короче. Которое у нас в душе. А тогда его так вот просто рисовали. Змий, и все понятно.

Змий был практически на всех фресках. Розовые, голубые фигуры святых, немного раскосых и словно удивленных, легко сочетались с горами, лесами, реками и обязательно – со змием, который летел где-то в отдалении.

– Тебе нравится? – спросил Стокман у маленького Петьки. – По-моему, круто.

– Очень круто, – сказал маленький Петька, и все засмеялись.

В зимней церкви были сырые низкие потолки, холод, тусклый свет. Было понятно, что людей здесь бывает мало – только те, что приезжают на старое кладбище, объяснила Лена, водившая за руку Петьку. И еще мэр города.

– А ей зачем? – поинтересовался Лева.

– Ну как вам сказать… – задумалась она. – Тянется человек, хочет душу свою спасти. Без нее мы б тут зиму не прожили, помогла нам.

– А как же фрески? – спросил Стокман. – Тут же сырость какая. Ведь погибнут. Смотрите, какой труд… Одной краски сколько… Да и как рисовать-то, вниз головой, что ли?

– Иногда и вниз головой, – довольно засмеялся большой Петя. – Всяко бывало. И волки к нам приходили. И зайцы. Мы ж тут одни в лесу.

– Так как же фрески? – повторил вопрос Лева.

– Фрески-то? – очнулся от радостного забытья Петя. – А я не знаю. Лак нужен. Ну и вообще, температуру поддерживать. А то сгниют. Года за два, за три сгниют. Жалко.

Это был ответ, поразивший Леву своей легкостью.

Ему как будто не жалко было этих фресок, этих смуглолицых Петра и Павла, этой Троицы, этой чаши, этих многочисленных хвостатых змиев, этих Марий, так похожих на русалок, этого голубого и розового, этих дней и ночей, проведенных им в пустой церкви.

Он что-то сделал, и был доволен уже тем, что это – сделалось. Остальное его как будто совершенно не волновало.

Лева сфотографировал фрески, они вышли, Петя запер дверь на ключ и повел их на кладбище.

– Тут это… Есть такое место… Монастырь когда-то был, как же его. Не помню. Ну, поляки приходили, и сожгли всех заживо. Вот потому и церковь тут, и колокольня. Святое, значит, место считается. Вот их могилка-то. Смотрите.

За оградкой стоял деревянный крест, и длинная надпись на церковнославянском гласила о подвиге русских людей, замученных иноверцами.

– В церкви заперлись? – спросил Лева.

– Да вроде того.

– За веру, значит, погибли, – сказал Стокман задумчиво. – Их чего, в католичество обращали, или просто?

– Да кто ж их знает, – сказал Петя и приобнял Лену. – Жили-жили, а потом сгорели. Так вот, считается теперь святое место. Сто тридцать четыре человека, монахи. Говорят, монастырь опять будут восстанавливать. А я бы не стал.

– Почему?

– А хорошо и так… Стоит церковь в лесу. Чудо прямо. Да, я вам еще это, колокольню покажу.

– И сам полезешь? – недоверчиво спросила Лена.

– И сам полезу, – сказал Петя-художник, опять достал связку ключей и открыл колокольню, вход в которую сильно напоминал разрушенную стройплощадку – кучи щебня, кирпича, бочка с цементом, – все брошено на зиму, все засыпано снегом, а в колокольне было страшновато – гулял ветер, не то что гулял, а просто гудел по-настоящему, а наверх вели деревянные ступени, в лесах, просто доски, в некоторых местах проломанные.

Стокман с Петькой лезть наверх отказались, и Лева потопал один. За ним полез и художник.

Скоро задрожали колени, руки были все в мерзлых занозах, отвратительное ощущение, Лева останавливался в каждом пролете, опорой были только доски, он ступал осторожно, наклонялся и смотрел в старые бойницы – поле за лесом становилось все больше, лес все синее, горизонт все чище.

И ветер, и холод, и слезы в глазах от холода.

Гудение было таким пугающим, что Лева зачем-то крикнул вниз, лезущему за ним Пете:

– Что, всегда так гудит?

– Что? – кричал Петя.

– Всегда так, говорю, гудит?

– Что?

– Да ничего!

– Что?

В одном месте доска под ним подломилась и с уханьем полетела вниз. Оставалось совсем немного, два пролета, но в дубленке было не пролезть, Лева аккуратно снял ее и положил на леса, а сам с трудом протиснулся в последнюю щель.

Скоро его нагнал Петя.

Лева успел подумать, что ему очень нравится здешний запах – земля, кирпич, доски, монастырская кладка вековой давности и плотницкий запах, замешанный на водке, на ржавых гвоздях, на работе, на чем-то таком, чего Лева не знал и не ведал, но что было интересно.

Интересно…

– Ну вот, – сказал Петя, прикрывая ухо рукой, чтоб не застудить. – Такое вот место. Смотрите. Зачем оно, не знаю. Но радостно.

– Радостно? – уточнил Лева.

– Радостно, да.

Нравился ли Леве этот вид с колокольни? Пожалуй. Он понимал Петю, что ему тут радостно, несмотря ни на что.

Тут была зарыта, спрятана его детская мечта – убежать далеко, от всех.

Он так давно об этом не думал, а теперь вот вспомнил.

Убежать далеко.

Глаза окончательно заволокло слезами от холода, руки не слушались, он попробовал сфотографировать Петю на фоне простора, но тот сказал:

– Слышь, фотограф, полезли вниз, а то околеем.

И они полезли вниз.

В избе, где жили Петя с Леной, было так уютно, так просторно, чисто, тепло, красиво (всюду стояли картины Пети – удивительные творения, изображающие его родной город, с его улицами, домами, соседями, милиционерами, магазинами), водка была такая холодная и вкусная, огурцы такие соленые, колбаса такая пахучая, картошка такая горячая, грибы такие разные, что скоро Лева испытал прилив счастья такой силы, что ему стало даже страшно.

– Слушайте, ребята… – сказал он. – Вот нам сейчас здесь так хорошо. А ведь, возможно, кому-то в это же самое время так плохо… Ведь это же несправедливо. Да? Давайте за это выпьем. Чтобы всем было хорошо. Как нам.

Маленький Петька тоже пытался произнести тост, но как это делается, он не знал, поэтому орал просто:

– За здоровье! За всех! За нас!

Но вскоре он утихомирился, и Стокман отнес его спать.

… Довольно быстро компания поделилась на две пары, по интересам.

Стокман вдруг проникся невероятной симпатией к Петеболыпому и мучил его поэтому каверзными вопросами типа:

– Скажи, Россия – это страна или государство?

– А хуй его знает! – простодушно отвечал Петя-большой. – Россия это такое пространство. И я в нем живу. И ты в нем живешь. Какая тебе разница, Серега?

– Нет, извини! – поднимал палец Калинкин. – Извини! Если это страна, то она таких людей, как ты, должна на руках носить. А она им, понимаешь ли, разрешает жить. Понимаешь? Она разрешает… Если это государство, то где оно? Я его нигде не вижу. Что оно сделало для тебя, для твоих детей, для моего ребенка? Что оно им обещает? Опять ни хуя. А если это пространство…

Лена с Левой говорили совсем о другом, в другом углу стола, тихими и проникновенными голосами.

• Предыдущая
• 82/117
• Следующая