Колесо племени майя - Дорофеев Александр - Страница 15

• Предыдущая
• 15/28
• Следующая

И он часто любовался ими, чтобы заснуть, избавиться на время от сомнений и, как можно скорее, увидеть Бехуко.

В 1618 году, когда Чанеке уже исполнился 71 тун, в Тайясаль прибыли два монаха-францисканца из города Мерида.

В своих длинных черных балахонах с капюшонами они напоминали обезьян-мириков. Одного звали Хуан, другого – Бартоломео.

Монахи очень удивились, застав на острове такое тихое допотопное бытие.

Совершенно дикое, по их мнению, – как в зверинце, где не звучит слово Божье. И это в те просвещенные времена, когда почти всюду установлена власть испанских конкистадоров и католической церкви!

Чанеке хорошо принял монахов. Хотелось услышать от них слова о новом, неизвестном ему Боге.

И они рассказали о смерти на кресте, искупившей грехи всего человечества, и о воскресении Сына Божьего.

Они убеждали немедленно креститься в водах озера Петен-Ица и принять нового Бога, оставив своих в прошлом, зато обретя вечную жизнь.

Когда-то Чанеке, путешествуя с отцом по сельве, очутился на развалинах города Паленке, который просуществовал, как говорили, тысячу лет. И в одном из храмов видел лиственный крест. Шель сказал, что это источник жизни – крестообразный маис. А на нем сидела птица кетцаль. Теперь он вспомнил и о сыне Цаколя-Битоля – пернатом змее Кукулькане, который пожертвовал собой, чтобы возродить людей.

– Бог, я думаю, меняется со временем, как и человек, – сказал Чанеке.

– Большей бессмыслицы никогда не слыхал, – поморщился брат Хуан.

– А разве Творец не сомневается? – спросил Чанеке. – Если бы не сомневался, откуда в нас сомнения?

– За такую ересь сразу бы на костер! – воскликнул пылкий Хуан.

– Да неужели ваш Бог настолько обидчив, что не терпит иных взглядов? – удивился Чанеке. – По-моему, Творец любит нас как сыновей…

Хуан с горящими глазами перебил его:

– Какие сыновья?! Все мы – рабы Божьи!

«Этот, как фрукт гуайява. С виду – яблоко, а по вкусу – груша», – подумал старик Чанеке и продолжил:

– Еще я хотел сказать, что в основе нашего мира – двуединство. Небо и земля. Жизнь и смерть. Любовь и ненависть. Люди и боги. Рабство и свобода.

– Творец един в трех лицах, – строго заметил Бартоломео. – И никакого раздвоения!

Чанеке понял – беседа ни к чему не приведет. Ему не убедить монахов, что люди – дети Божьи, и все на земле – братья.

Впрочем, испанцы знали это, но не хотели почитать индейцев за своих братьев. Более того, думали о них как об исчадиях ада.

Монахи прошлись по городу, недоверчиво разглядывая дома, дворцы и замки. Повсюду им чудился дьявольский дух.

А когда, поднявшись на пирамиду, вошли в храм Циминчака, – остолбенели!

Ничего подобного им не доводилось видеть. С пернатыми змеями, ягуарами и прочими клыкастыми, клювастыми и лупоглазыми идольскими мордами они уже кое-как свыклись.

А тут с высоты благосклонно взирал белый конь в натуральную величину. У ног его лежали подношения – от маисовых лепешек до нефритовых браслетов – и дымилась ароматическая смола копаль.

Монахи воздели очи к небу, но и там не нашли утешения – с потолка храма на цветных веревочках свешивались усохшие лошадиные мощи. А именно, две ноги и череп, окуриваемые благовонными травами.

Брат Хуан побелел, как статуя, и в сердцах ухватил тяжеленный жертвенный камень. Когда-то его поднимали на пирамиду пятеро дюжих работников.

С именем Божьим на устах Хуан метнул эту глыбу в идола.

Раздался удар, подобный грому, и все сгинуло, окутавшись плотным белым облаком.

Услыхав голос Громового Тапира, успели собраться горожане. И теперь, потрясенные, наблюдали, как голова Циминчака, подпрыгивая и крошась, катится по ступеням пирамиды.

Когда же пыль наконец осела и в храме прояснилось, все ахнули, увидев, что черные монахи превратились в белых, а безголовый Циминчак мерно покачивается, готовясь то ли поскакать, то ли рухнуть.

«Надо же, треснул! – изумился про себя Чанеке. – Хоть одна моя просьба услышана!»

Он с детских лет недолюбливал Циминчака, но сейчас, когда его изуродовали, пожалел и даже поддержал, не дав упасть и окончательно разбиться.

Конечно, от гостей-монахов не ожидали подобного зверства!

Их схватили и потащили на площадь, пиная и проклиная. Какой-то носильщик-тамеме, сбросив с плеч поклажу, исхитрился укусить брата Хуана за щеку.

Монахи горячо, поспешно молились, понимая, что души их в самом скором времени отлетят на небеса. Над ними уже клубились белые облачка пыли.

Чанеке смотрел с вершины пирамиды, как Хуана и Бартоломео швырнули посреди площади подле каменного столба, изрезанного письменами.

Их бы наверняка растерзали, растоптали, выдернули руки, ноги и головы, если бы не запела раковина жреца.

– Стойте! – приказал Чанеке. – Отведите их в замок воинов. Там я решу их участь!

Монахов в разорванных балахонах приволокли в замок и бросили на пол между двумя рядами тонких узорчатых колонн.

Многие в городе были недовольны. Толпа на площади требовала смерти пришельцев.

Особенно бушевали братья Балам и Бошито. Они уже предвкушали, как натравят на монахов дикого кота-оселотля, а затем скормят их останки крокодилам.

Но Чанеке полагал, что толпу надо всегда останавливать. В этом, как в целительстве, не было сомнений. Толпа – болезнь, вроде сглаза или дурного воздуха. Если не вмешаться, она нарушит здоровое течение жизни.

«Хотя в случае с монахами ее гнев понятен, – задумался Чанеке, подходя к замку воинов, – являются незваные и учиняют погром в храме, где молятся сотни людей! Возможно, я отдам их на растерзание, но прежде поговорю»…

Монахи оказались крепки духом. В ссадинах и кровоподтеках, изодранные, но пощады не просили.

Хуан, правда, затравленно озирался, готовый огрызнуться, как загнанный волк. А Бартоломео вообще глядел спокойно, чуть ли не улыбаясь.

Казалось, ему заметен дух сомнения, терзающий Чанеке.

– Что с нами сделают, ахав? – спросил он так, будто интересовался, какие блюда подадут к обеденному столу.

– На костре вас не сожгут! – успокоил Чанеке. – Это у нас не принято. Обычно вспарывают грудь обсидиановым ножом и вырывают сердце! Хотя могут быть другие истязания… Слышите шум толпы?

– Мы станем мучениками за веру! – срывающимся шепотом произнес Хуан. – Что лучше такой смерти?!

– Я думаю, что лучше жизнь, – возразил Бартоломео.

Чанеке улыбнулся:

– Если попросите Цаколя-Битоля, вас помилуют!

– О, дьявольское имя! – сморщился Хуан, затыкая уши и придерживая укушенную щеку. – Противен даже звук!

– Я лишь предлагаю обратиться к Творцу, – пояснил Чанеке, – как бы ни звучало Его имя на разных языках, Творец един для всех народов. Ведь все мы созданы по образу и подобию Его духа!

Бартоломео приподнялся с каменных плит:

– Надеюсь, не его идола разбил пылкий брат Хуан? – спросил он. – В таком случае я обращусь к Всевышнему Творцу. Как звать по-вашему?

– Цаколь-Битоль, – подсказал Чанеке.

Бартоломео встал на колени и поклонился:

– Убереги нас, Цаколь-Битоль! Спаси от нелепой смерти на этом прекрасном острове!

– Отступник! Прельщенный сатаной! Анафема тебе! – в бешенстве заорал Хуан, подскакивая с пола. – Режьте меня, рубите – плевал я на ваше поганое божество!

Чанеке с грустью поглядел на монаха:

– Увы! Ты презираешь не его, а всех нас, живущих среди сельвы. Хотя даже не знаешь, за что! Да ты, я думаю, не знаешь и своего распятого Бога, потому что не могло быть в нем презрения и ярости. Это чувства толпы, которая буйствует в твоей голове. Я бы исцелил тебя, да не моя забота. Ступайте с миром…

И Чанеке велел перевезти монахов через озеро, снабдив пищей на семь кинов пути.

Пока Хуан и Бартоломео плыли в пироге, не перемолвились и словом. Даже не смотрели друг на друга, укрывшись капюшонами.

• Предыдущая
• 15/28
• Следующая