Азарт среднего возраста - Берсенева Анна - Страница 19

• Предыдущая
• 19/67
• Следующая

Сашка неопределенно пожал плечами. Он смотрел на это иначе, но объяснять Василию Андреевичу, в чем именно с ним не согласен, ему не хотелось.

– Нет, не так, – вдруг сказал Воронежцев.

Сашка заметил, что он подмигнул ему.

– В смысле? – удивился Василий Андреевич. – Что не так?

– Все не так. А ты, Ломоносов молодой, зря помалкиваешь. Что думаешь, то и скажи, не стесняйся.

Сашка и не стеснялся своего на этот счет мнения. Просто оно казалось ему настолько обыкновенным, само собой разумеющимся, что он не видел необходимости его высказывать. Но раз просят…

– Кто подчиняться не умеет, тот и командовать не сможет, – сказал он. – Злобно будет командовать. И бестолково.

– Понял, Андреич? – хмыкнул Воронежцев. – Парень еще только глаза на мир открыл, а уже понимает, на чем этот мир держится. Ну, может, не весь мир, но человеческие отношения точно. Социум! У меня сын в Англии учится. С королевскими внуками, между прочим, в одной школе. И чему, думаешь, его первым делом там научили? А вот этому и научили – подчиняться. И его, и внуков королевских тоже. Мне тут некогда следить было, супруга и разбаловала пацана. Уже не только няню, мать ни в грош не ставил. Еще и теорию под это дело подвел: я, мол, когда вырасту, не слушаться буду, а руководить. Ну, я, как это услышал, за шкирку его и в Великобританию. Через полгода на каникулы приехал – не узнать парня.

– Еще неизвестно, что из него вырастет, – хмыкнул Василий Андреевич. – Может, только слушаться и научится, а дело свое тебе и оставить будет некому.

– Конечно, все может быть, – пожал плечами Воронежцев. – Только у меня другие наблюдения. Ты, Александр, как – стихи не пишешь? Или картины?

– Стихи? – удивился Сашка. – Нет. И картины тоже. А при чем здесь это?

– При том, что иначе, чем мы вот сейчас рассуждали, только те живут, кому от Бога другое дано. Стихи, картины – непонятным образом что-то создавать. У тех все по-другому, к ним никакие правила не применимы. А про таких, как мы с тобой, ты все правильно понимаешь.

Это «мы с тобой» удивило Сашку и, что скрывать, польстило ему. Он даже покраснел от удовольствия; хорошо, что в отблесках костра это было незаметно.

Через неделю, уже уезжая в Москву, Воронежцев сказал:

– Я через месяц-другой опять приеду. Понравилось мне здесь. Заодно прикину кое-что. А потом и поговорим. Есть у меня на твой счет соображения…

Многое забылось за двадцать с лишним лет, но тот разговор Сашка помнил так ясно, как будто он состоялся вчера. Да и странно было бы, если бы он его забыл: с того разговора началось его первое самостоятельное дело, и жизнь его совершила такой поворот, какого он от нее не ожидал. Хотя, может, именно чего-то подобного и ожидал… Какого-то прямого вызова жизни ожидал, прямого ее вопроса, на который он ответит: да, я могу.

Мурманский офис располагался на сопке, и открывающийся из окон вид радовал свободой, несмотря даже на множество однотипных серых коробок-домов, которыми сплошь был застроен город. Море волновалось внизу и вдалеке, и, когда Александр слушал отчеты своих экономистов или когда поднимал голову от бумаг, эта живая, волнующаяся масса подернутой холодным металлом воды постоянно оказывалась у него перед глазами.

Она словно напоминала о чем-то, эта вода, она была – как мысли о прошлом двадцатилетней давности.

Одного он не понимал: почему возвращается мыслями в те времена, снова и снова возвращается, и почему именно сейчас?

Александр не разочаровался в своей работе. Конечно, она не увлекала его теперь так, как в молодости, когда он бросался в работу со страстью и только в ней чувствовал полноту жизни. Ну да, теперь для этого ощущения ему требовалось что-то еще, хоть та же охота, например. Но ведь и не должна жизнь всегда видеться сквозь пронзительно ясный кристалл молодости. Так не бывает, и не должно так быть. Теперь, в его новом виденье жизни, работа стала для него величиной, постоянной в своей необходимости.

Аннушка, Аннушка, ее дразнящая, неуловимая любовь – вот что будоражило его теперь, вот что было необходимо, как доля кислорода в разреженном горном воздухе!

«Если пойдешь куда нибудь просто захлопни дверь».

Почерк у Аннушки был детский, каждую букву она выводила округло, будто бы стараясь. Хотя, скорее всего, нисколько она не старалась, просто после школы у нее не было необходимости писать, потому и сохранился ученический почерк. И по той же причине писала она с детскими ошибками.

Записочка была прикреплена к спинке кровати, в ногах, блестящей заколкой для волос. Как только Александр открыл глаза, то сразу же увидел этот листок.

Удивительно, что он не проснулся, когда Аннушка уходила. Впрочем, неудивительно. Он прилетел в Москву ночью, приехал к ней прямо из аэропорта, и неделя, которую они не виделись, сказалась во всем, что происходило между ними до утра. После этого спал он как убитый.

Он вспомнил, что Аннушка говорила, у нее рано утром назначена какая-то фотосессия. То ли она фотографирует коллекцию зимней спортивной одежды, то ли, наоборот, ее в этой одежде фотографируют. В общем, что-то на тему «мороз и солнце, день чудесный – покупайте наши свитера».

Солнце в самом деле заглядывало в окно комнаты, играло яркими бликами на прозрачной занавеске алькова и на круглых буквах записки. На Канарах, откуда Александр вчера прилетел, солнце светило в декабре и ярче, и теплее, но душу почему-то волновали вот эти трепетные блики, играющие на Аннушкиных безграмотных строчках.

Он предлагал ей лететь с ним на Канары, но она отказалась.

– У тебя там работа, Саша, – сказала Аннушка. – А мне зачем? Я на Канарах была, мне они не понравились. Торчат какие-то камни посреди океана, а я со скал не люблю купаться, люблю, чтобы песочек, как на Мальдивах. И вообще, даже рыбы приличной в ресторанах не подают, тунец один.

Александра задело, что она говорит о купании и рыбе, и он сердито одернул себя, чтобы ничего ей на это не ответить. Ему хотелось, чтобы она подумала не о Канарах вообще, не о каком-то отвлеченном путешествии, а о том, что поедет именно с ним, и чтобы ей было поэтому все равно, куда ехать. Но мало ли чего ему хотелось! Аннушке незачем было знать о таких его желаниях.

Александр помнил, как поразили его строчки из «Евгения Онегина»: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей», – как он не поверил им, когда в четырнадцать лет прочитал впервые, и как по мере взросления убеждался в их точности.

Признайся он Аннушке в том, как неистово хочет, чтобы она его любила – да что там, необязательно даже так глобально, просто признайся он в том, как сильно хочет, чтобы она провела с ним неделю на острове Гран-Канария, – это вряд ли вызвало бы у нее что-нибудь, кроме снисходительного недоумения. А ему нужны были от нее совсем другие чувства.

Конечно, на Канары он полетел и без Аннушки. В Лас-Пальмасе находилась крупнейшая база океанского флота – еще Христофор Колумб ремонтировал у этих берегов свои корабли по пути в Америку, – и у Александра в самом деле хватало здесь дел, потому что его суда ловили рыбу по всей Атлантике. И не только тунца они ловили, легко он мог бы опровергнуть наивное Аннушкино мнение! Но не стал опровергать.

Он потянулся, не вставая с кровати; все тело выгнулось, как у большого, сильного животного. Точно так же, как это было сегодня ночью, когда, сидя на нем и сжимая его бедра круглыми коленками, Аннушка заставила его застонать от пронзившего все тело удовольствия.

Александр глупо улыбнулся, вспомнив это; благо она не могла сейчас видеть его улыбку.

Душ вбивал в него свежесть колючими струями, крепкий кофе, сваренный и выпитый в одиночестве, вливал бодрость. Александру совсем не хотелось уходить. Хотя выйти на улицу было необходимо: кончились сигареты, а Аннушка не курила, и сигарет в ее квартире не было совсем, даже каких-нибудь тоненьких дамских фитюлек. Курить хотелось очень сильно, но при мысли о том, что удовлетворение этого незамысловатого желания вытолкнет его отсюда, прервет то странное, непонятное состояние, в котором он пребывал, – при этой мысли даже потребность курить как-то спадала.

• Предыдущая
• 19/67
• Следующая