Азарт среднего возраста - Берсенева Анна - Страница 27

• Предыдущая
• 27/67
• Следующая

– Нет, ничего. – Он приобнял Аннушку, с удовольствием вдохнул свежий запах ее духов и еще более свежий – ее светлых волос. – Не волнуйся.

Он спустился по лесенке вниз и, прежде чем свернуть в боковой коридор, который вел к выходу из клуба, обернулся. Клубное помещение было спроектировано замысловато и своеобразно. Посередине, на высоте второго этажа, проходил широкий подиум, а столики располагались на небольших, напоминающих балконы площадках вдоль стен. Если смотреть на эти столики снизу, то в мелькании света казалось, что люди расселись прямо на стенах, как воробьи, в каком-то причудливом порядке.

Аннушка тоже смотрела на него. Она помахала ему сверху. Обручальное колечко сверкнуло у нее на руке. Александр вышел из зала.

Как ни странно, детская площадка в саду «Эрмитаж» все же сохранилась. Качели и горки, возможно, были новые, их не разглядеть было под снегом, но все-таки они были, и на том же самом месте – у длинной кирпичной стены, отделяющей сад от шумного московского мира.

В свете фонарей этот угол сада казался совсем тихим, хотя рядом сотрясался от музыки «Дягилефф», а сразу за ним громыхала еще одна музыка – на катке, залитом в фасадной части сада, рядом с театром «Эрмитаж».

Денис появился на площадке через пять минут после отца. Александр смотрел, как сын идет через занесенную снегом площадку, смешно, словно аистенок, выдергивая ноги из сугробов. Сердце у него сжалось.

«Юля, Аннушка… – растерянно мелькнуло в голове. – Что же я наделал?!»

Александр поднялся с лавочки, на которую, не обметая снег, присел в ожидании, и пошел навстречу сыну.

– Привет, – сказал он, обнимая Дениса. – Ты с Майорки раньше вернулся?

– Ага. Билетов прямых на Москву не было, ну, взяли через Мадрид. Пришлось пораньше вылететь.

– А Дашка дома?

– В Испании еще. У них же каникулы в лицее какие-то безразмерные.

Александру было неловко оттого, что он спрашивает о каких-то пустяках и что сын на эти вопросы отвечает. Это даже не неловкость была – стыд заливал его жгучей волной, не давал дышать. Мысль, впервые пришедшая минуту назад, когда он увидел пробирающегося сквозь сугробы Дениса – «что я наделал?» – ошеломила его настолько, что он мгновенно растерял все слова, которые собирался сказать сыну.

Но и молчать, и делать вид, будто ничего не произошло, он тоже не мог. Это было совсем не в его характере.

– Мама тебе уже сказала? – спросил Александр.

– Д-да… – пробормотал Денис. – Только я не очень понял. Это правда, что ли?

– Правда, – сказал Александр.

– Но… зачем, папа?!

В его голосе прозвучало такое глубокое, такое детское недоумение, что у Александра перехватило горло. Он не знал, что ответить на этот простой вопрос. Он сам этого не понимал и, главное, только теперь осознал, что не понимал этого с самого начала – когда впервые увидел Аннушку, когда захотел, чтобы она принадлежала ему безраздельно, когда ужаснулся при мысли о том, что вся его жизнь может пройти в бессмысленном сосуществовании с Юлей… Он все сделал правильно, в этом он был уверен.

И все-таки ответа на простой вопрос: «Зачем?» – не знал.

Но невозможно было мямлить что-то невнятное, глядя в по-детски широко открытые глаза сына.

– Я ведь давно уже как-то… отдельно от вас живу, – сказал Александр. – Ты и сам, наверное, замечал.

– Ну, может… – недоуменно протянул Денис. – Но я думал, это потому, что у тебя работа, дела. И вообще, все взрослые так. Отдельно друг от друга.

– Мне казалось, вы с Дашкой моего ухода не заметите, – помолчав, сказал Александр. – То есть не ощутите. Я и дома ведь почти не бывал.

– Бывал. Ты же всегда дома обедал.

Денис вздохнул с каким-то коротеньким всхлипом. Точно так он вздыхал во сне, когда был младенцем. Александр еще гадал тогда: что ему, такому маленькому, снится такое печальное, чтобы так вот горестно вздыхать?

Теперь гадать об этом не приходилось.

«Вот они, домашние обеды, – с ненавистью к себе подумал Александр. – Получи и расплатись!»

Он вспомнил, как решил обедать дома, чтобы поддерживать какие-то семейные традиции – выдуманные, головные, совершенно ему ненужные. Как он был доволен собой оттого, что эти мифические традиции соблюдает. Ну, и вкусно ему было питаться дома, и для желудка полезно.

Каким же враньем было то головное, выдуманное решение! И вот теперь жизнь ткнула его носом в собственное вранье, и он не знал, как ответить на глубоко скрытый, по-детски жалобный упрек сына.

– Динька… – с трудом проговорил Александр. – Только это изменится. Только это! Ну, что дома я обедать не буду. А все остальное… Я тебе обещаю… И Дашке…

Он будто со стороны слышал свое бормотание и сам себе был до тошноты противен.

– Я тебе верю, пап, верю, – как-то торопливо проговорил Денис. – Ты же никогда не обманывал. Нас… То есть меня с Дашкой.

Он замолчал. Александр молчал тоже. Он не знал, что сказать. До сих пор его отношение к любым своим поступкам было простым. Либо он знал, что поступает правильно, и тогда пребывал в состоянии душевного спокойствия, либо сознавал неточность своего поведения и чувствовал в связи с этим душевный разлад, впрочем, недолгий, потому что всегда находил быструю возможность эту неточность исправить.

А теперь они стояли вдвоем с сыном в заснеженном саду, и отчаяние, охватившее обоих, было так же ощутимо, так же зримо, как морозный пар их дыханий. Александр впервые в жизни переживал подобное: когда сознаешь, что поступил правильно, но ощущение бессмысленности собственного поступка при этом так сильно, что переходит в боль.

Он хотел сказать, что будет видеться с детьми не реже, чем раньше, что они во всем могут на него рассчитывать, что их жизнь в его отсутствие совсем не изменится; он многое хотел сказать. И – не мог.

Денис первым нарушил молчание. Его мальчик, которого Александр всегда с затаенным сожалением считал слишком инфантильным, беспомощным перед жизнью, оказался мужественнее, чем он сам со всем его жизненным опытом, и силой, и готовностью к любым трудностям.

– Ты не думай, пап, я понимаю, – сказал Денис. – Я же все видел. То есть мы с Дашкой. Что вы с мамой… Ну, очень сильно различаетесь. Мы, знаешь, даже разговаривали про это.

Он взглянул на отца. В больших карих, как у Веры, глазах мелькнуло смущение.

– О чем вы разговаривали?

– Ну, что непонятно, почему вы вообще поженились. То есть вы, конечно, наверное, влюбились тогда, и потому… Но теперь же правда ведь не очень понятно.

Хорошо, что Денис не расспрашивал, а просто говорил об этом. Если бы пришлось объяснять сыну, почему он когда-то женился на его матери, Александр сквозь землю бы провалился от стыда. Что с того, что в его женитьбе не было ничего постыдного или хотя бы странного с точки зрения обыденного сознания? Самому ему было стыдно за свой тогдашний расчет так, как ни за что не было стыдно в жизни.

Что он значил теперь, тот жалкий расчет, что такое он был перед жизненной правдой, которая вдруг взглянула ему в лицо так просто и сурово?

– Мне только знаешь чего жалко? – сказал Денис.

– Чего?

– Что я ничему у тебя так и не научился.

– В каком смысле? – не понял Александр. – Чему – ничему?

– Ничему-ничему. Ты же все умеешь. Я это с детства помню: за что ни возьмись, ты все умеешь. И не специально, а как-то само собой. Не только гвозди там забивать или костер разжигать, это даже без вопросов, но и вообще все. – Он грустно улыбнулся. – Я все собирался у тебя научиться морские узлы вязать. Но мне же это как-то не нужно было, морские узлы, да и времени не было, и я все время на потом откладывал. И еще… Мне не хотелось, чтобы нарочно, понимаешь? Я думал, оно само собой получится. Я просто все время с тобой буду и само собой всему у тебя научусь. А теперь, получается, так уже не будет.

Впервые во время этого мучительного разговора Александр почувствовал, что самообладание возвращается к нему.

– Будет, Динька, будет. – Он положил руку на плечо сына, коротко сжал пальцы. – В морские узлах ничего хитрого нету. Я тебе покажу, научишься в два счета. Как я когда-то.

• Предыдущая
• 27/67
• Следующая