Ах, Маня - Щербакова Галина Николаевна - Страница 30
- Предыдущая
- 30/33
- Следующая
– Ты не бегаешь? – спросила она. – Я каждое утро. Здесь очень плохой воздух. Я никогда так не потею и не задыхаюсь.
– А я на кладбище, – ответила Лидия. – К маме.
– Черт! – воскликнула Женя. – Мне не пришло это в голову. Я иду с тобой. Моя-то ведь тоже здесь.
Она сняла косынку и, раздвинув молнию на блузе, вытерла ею под мышками и под грудью. Очень остро запахло потом, Лидия инстинктивно отвернула голову.
– Вонища! – сказала Женя. – Я, пожалуй, совсем разденусь. Пусть меня ветерком и солнышком посушит.
И она действительно разделась, осталась в лифчике, трусах и кедах, и так пошла, время от времени поднимая вверх руки.
– Я скажу тебе так, – начала она. – Тетка у тебя сумасшедшая. Я тут выяснила. Она ни с кем из начальства не ладила. Все действовала по законам партизанской войны. Ну, знаешь, есть такой тип людей, которые всех меряют по принципу: можно идти с ним в разведку или нет. Так вот по Маниной логике – теперь уже не с кем ходить в разведку. А люди – они обижаются. Никто не хочет быть святым, не любит, чтоб его вот так, запросто объявляли… Кем-то там… Ну, Иван Митрофанович просто кретин, но через его кретинизм пробилось бы почтение к Мане, будь оно в городе. Такие люди ничего сами не вырабатывают, но они прекрасные проводники мнения. Маня тут свое положение завалила. И в этом вы, родичи, тоже виноваты. Ты что, не видела, что она катится вниз? Ты что, не знала, что она из исполкома вывалилась в загс на старшего куда пошлют? И потом – ее жилье. Что, вы не могли ей с Сергеем объяснить, что квартиру надо получать? Не ждать, когда дадут, а рвать зубами. Все ведь так поступают, давно уже такая жизнь, когда голый идеализм и голая вера просто раздражают.
О голом идеализме говорила голая женщина. Голая женщина в голубеньких шелковых трусиках из Парижа осуждала образ жизни Мани. То краткое время истины, когда Лидия увидела взрослого брата, плачущего, как ребенок, и маму, бегущую спасать сына, кончилось, и пришло то искаженное время, в котором она пребывала последние сутки, время смещений, нелепиц и парадоксов.
– Надо было следить за ней, – продолжала Женя. – Раз у нее нет образования, раз ее работа суть оплачиваемая общественная, то надо же жить в конкретном времени, а не поперек его… Потом, прости, но ее одежда, она меня просто потрясла. Так уже давно не живут. Почему у нее нет двух, трех костюмов? Я посмотрела ее шифоньер… Это ужас! Ты видела ее белье? Она ходит в мужских сатиновых трусах. А обувь? Уцененная обувь из детского магазина. Но зато она на свои деньги купила в школу оборудование для химического кабинета. Я просто вижу, как над ней смеется директор школы. Над такими людьми и надо смеяться, потому что из всех возможных путей они выбирают глупейший! Видите ли, ей надоело бороться с этим директором и объяснять ему значение пробирок и реактивов. Ну не можешь объяснить – употреби власть. Нет власти – найди хитрость. Тысячи вариантов, кроме глупейшего… Возьмите мои жалкие деньги. Взял ведь, взял!
– Оденься, – сказала Лидия, – мы подходим.
– Это, конечно, предрассудок, но я оденусь, – ответила Женя. – Ты знаешь, в церковь полагается входить в платке. Я раньше не знала, а теперь всегда надеваю…
– При твоих-то передовых взглядах – и такое следование ритуалу.
– Это другое дело, – засмеялась Женя. – Другое. Все, что не пересекается с реальной жизнью, может быть каким угодно. А то, что кормит, поит и одевает, должно соответствовать правилам игры сегодня. Знаешь, это марксизм!
– Ого! – засмеялась Лидия. – Он-то при чем?
– А при том, – тоже засмеялась Женя, – чтоб поразить тебя окончательно. Ты ведь будешь думать, а вдруг это действительно сказано у Маркса? Ты ведь из начетчиков по части философии? Тебя ведь сбить легко?
– Тебя трудно, – обиженно сказала Лидия.
– Не-воз-мож-но! – отчеканила Женя. – Не для того я в пятнадцать лет начала с откатки.
Они вошли в кладбищенскую ограду и остановились.
– Тебе куда? – спросила Лидия.
– Подожди. Дай подумать! – Женя сосредоточенно оглядывала кладбище. которое было похоже на все Другие кладбища, даже кладбища больших городов.
Такие же массивные литые ограды, и мраморные па-мятники, и серые пирамидки со звездочками наверху, и каменные кресты, и кресты деревянные, и плиты, и холмики, и тишина, и покой… Похоже, стирание граней между городом и деревней на уровне кладбищ уже совершилось.
Лидия махнула Жене рукой и пошла к могиле мамы, которая была совсем недалеко от ограды, стоило пройти немного вперед и чуть-чуть налево. А Женя как-то вслепую пошла направо, и лицо у нее было несколько растерянным.
Могилка мамы была по бокам обложена свежим дерном. Маленький памятник изображал некую фигуру, которая при определенном ракурсе могла казаться и обычным крестом, но крестом все-таки не была. Этот памятник Маня поставила сестре уже после войны, после того как отец забрал Сергея. Она тогда как раз собиралась открывать библиотеку. Маня, правда, возмутилась, что памятник при определенном повороте напоминает крест, и хотела от него отказаться. Но тот, который ничего такого не напоминал, был намного до-роже, а этот был по деньгам и был белый-белый, и в конце концов крестом он не был. Не был он крестом! Лидия села на маленькую лавочку, поставленную в низенькой деревянной оградке. Вокруг белого памятника-некреста росли цветы. Лидия не знала, какие. Но они были милы и как-то соответствовали месту. Почему пришло такое убеждение, Лидия не знала, может быть, потому что такие цветы никогда не продавались в букетах и поштучно и она их не видела на клумбах в Москве, а увидела только тут. Настроение, которое привело ее сюда, прошло, в голове застрял разговор с Женей, вернее, ее монолог, она сама ведь шла и молчала, молчала… А сейчас по своей всегдашней манере запоздало придумывала ответ в защиту Мани. А с другой стороны, было что-то оскорбительное в самом требовании защиты. Разве это нужно Мане? Мане, отстиравшей гору госпитального белья, отдежурившей сотни часов у больных, откатавшей свою долю пустой породы, построившей библиотеки и школы, перенесшей на своем горбу мешки с углем, картофелем, песком, мукой, вкопавшей сотни электрических столбов и садовых деревьев, Мане, отправляющей в жизни единственную функцию – служить людям – и по этой причине не заметившей, что сатиновые трусы давно не носят, отказались уже и от трикотажных, а единственно правильными считаются миниатюрные импортные трусики, которые не имеют сатиновой индивидуальности и угодливо принимают форму любого приданного им зада. Ну что с ней делать, с Маней, если, всерьез занимаясь своей работой, она не заметила этих глубинных изменений моды? Все вокруг менялось – цены, вкусы, понятия, убеждения, Маня стирала, гладила, копала, сажала, ездила, добивалась. Она бы не заметила даже, остановись вокруг все, такой уж заряд движения был в ней самой. А все остальное не имело значения.
- Предыдущая
- 30/33
- Следующая
