Философское - Джин Нодар - Страница 30

Вот почему, кстати, еще более неправомерно говорить, будто отношение к миру, которое актуализируется в искусстве, не всегда носит познавательный характер. Наиболее откровенное выражение это популяризируемое в последние годы мнение нашло у А. Гулыги: «даже в искусстве слова есть область, уходящая за пределы познавательной деятельности — лирика… Любой роман, любая повесть дает читателю определенный комплекс знаний, но главным при чтении художественной литературы все же остается „просветление“ чувств, эстетическое переживание».[179] Между тем ни один вид или жанр художественного творчества не может выйти за рамки познавательной деятельности человека, ибо искусство, являясь формой сознания, существует именно как познание действительности, ибо сознание, повторяем, существует именно как познание. Беда подобных представлений обусловлена, очевидно, искажечно-обуженным пониманием познания: познание как схематизирующее действие интеллекта, как «работа мысли».[180] Если же понимать познание в истинном объеме этой категории, т. е. понимать познание как «способ существования сознания», то цитированную мысль А. Гулыги следовало бы попросту перевернуть: любой роман, любая повесть (равно как и любой жанр художественного творчества) является формой познания действительности посредством способности искусства к т. н. «просветлению чувств», к возбуждению специфического, эстетического, переживания и т. д.

Итак: основное предназначение искусства заключается в познании действительности, ибо художественное творчество является формой общественного сознания. В то же время представление об искусстве как о форме общественной деятельности связано с тем, что искусство познает действительность посредством разных возможностей духовной практики. Следует, однако, помнить, что, во-первых, эти возможности реализуются в искусстве в их комплексном единстве, а во-вторых, каждая из них (представленная обособленно в процессе спекулятивного анализа) закреплена в тех или иных генеральных установках на существование художественней деятельности. Дальнейший анализ интересующей нас проблемы лежит на путях исследования характера этих установок: являются ли они сущностными, т. е. выражают ли они «наивнутреннейшие» духовные потребности человека. Ответ на этот вопрос требует разъяснения содержательной сущности эстетических и психологических установок на искусство…

Если в двух словах дать характеристику всей нашей эры, — она могла бы выглядеть как «империализм разума». Эта характеристика имеет право на оглашение по двум причинам: во-первых, что и кто, если не разум, оказался единственным богом времени, а во-вторых, чем, если не империалистической стратегией divide et impera утверждает себя этот беспощадный бог!

Разделяй и властвуй! Сей начальный и сущностный принцип разума привел, однако, к парадоксальным результатам. Да, властвование, основанное на разделении, оказалось безраздельным, но такая победа выглядят более сомнительной, чем Пирров триумф. Человеческий разум проник всюду, в микро и макрокосм, в самое себя, посягнул на всё, но эта его активность оказалась разрушающей, т. е. всеразобщающей. Ещё нашим древним предкам было известно, что весь наш мир, всё вокруг нас и внутри нас, — едино, что… «адонай элоэйну адонай эхад». Но вот триумфальное шествие (нашествие) разума вынудило нас, потомков, в лучшем случае пренебречь этою истиной…

Всё оказалось разделенным. Оказалось, что всё из чего-то состоит, и составляющие этого «чего-то» — раздельные начала. Какую бы позицию ни избирал разум, он прежде всего разделял. Империализм разума привел, например, к тому, что мир распался как минимум на две части: Восток и Запад. Стало мало и этого: пришёл Киплинг и возвестил, будто «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им никогда не сойтись».

За этим и подобным геополитическим разделением мира стоит, конечно же, тотально-детализированное разделение всего и вся, разделение интуиции и рассудка, мысли и чувства, разделение человека, с одной стороны, и мира, с другой, препарирование самого человека и самого мира, бесконечное в своей многоступенчатости отчуждение всего от вся… И если сказанное изложить в наукообразной форме, то и это, в свою очередь, послужило бы лишним свидетельством традиционного разграничения человеческой психики на психику «сциентистскую» и психику «нормальную».

Между тем разделение единого, препарирование внутренне целостного в непрепарируемое не могло не достичь со временем той финальной изощрённости, которая, как правило, выступает в обличии кризиса. Самым наглядным и интенсифицированным выражением этого кризиса мне представляется та особая нынешняя ситуация, которую следовало бы определять как гомоцентризм. Она по существу иллюзорна, в смысле — лжива, но тем не менее, увы, реальна. Реальна в той мере, в какой нынешний человек реален именно как Homo Sapiens, но лжива постольку, поскольку человек сам по себе — отнюдь не есть Человек-Разум. Гомоцентризм — это вавилонская башня человеческой гордыни, внушенной ему его разумом, его сознанием, это башня, возведенная человеком посреди мира, учрежденного не человеком, это уродливый по своей сути памятник рассудку, лишенному пафоса.

Гомоцентризм назревал давно и исподволь, как результат настойчивого разделения того, что условно именуют Востоком и того, что условно же именуют Западом, разделения Пафоса и Когито, освященного традицией разделения того, что называют Сознанием и того, что нельзя назвать Сознанием, а потоку называют Бессознательным. Гомоцентризм — итог преимущественного развития философии (философии как она началась с Аристотеля и «доросла» теперь до позитивизма) за счет «нефилософии» (как она заявлена в книгах древних народов, где мысль невозможно отделить от пафоса, идею от образа, «чистый разум» от «симпатии».[181] Эскалация рационализма долгое время создавала впечатление поступательного движения и подстрекала праздновать на этом пути победу за победой, которые, однако, с каждым днем все яснее выказывали свою трагическую сущность. И вот к сегодняшнему дню мучительная проблема бытия, стоявшая перед человеком в самом начале его триумфального шествия со светильником Разума, стала по существу лишь более рельефной и опасной. Иначе никак нельзя трактовать тот очевидный факт, что Абсурд во всевозможном его оформлении, рационализированный и дистилизированный в одних случаях, причудливо орнаментированный в других, въелся в каждую клетку нынешнего мира. Подумаем хотя бы над самым общеизвестным: стремящийся к бессмертию человек бесконечно совершенствует и умножает средства самоуничтожения…

И все-таки нельзя утверждать, что рафинизация разума явилась полной тщетой. Усовершенствованный в собственной силе, пусть даже частичной и потому иллюзорной; утвержденный в собственной стратегии, пусть даже насквозь империалистической, разум именно в результате долгого своего развития оказался способным на доблесть. Истинный подвиг рационализма, подлинная заслуга разума — это именно его признание в собственной неабсолютности и ограниченности. Сила, нажитая разумом на долгом пути, сводится к признанию в том, что зачастую он попросту бессилен. Категориально это признание имело место именно в 20 столетии, и его инициатором был Фрейд.

С другой стороны, тот факт, что процесс расщепления нерасщепляемого, разделения органически единого достиг своего предела именно сегодня, проявляется не только негативно — в упомянутом кризисе, но и позитивно: в форме противоположного процесса, имя которому синтез, единение разделенного. Один из признаков изживания страсти к разделению — внедрение страсти к единению. Нельзя назвать ни единой сферы человеческого бытия где это стремление к объединению искусственно разделенного разумом универсума не выражалось бы сегодня с той или иной наглядностью. В этой плане наша тема — бессознательное и творчество — кажется не только самой благодатной, но даже узловой.