Звезды Эгера - Гардони Геза - Страница 104

• Предыдущая
• 104/125
• Следующая

— Говорил. Он говорил, что в такое время в других крепостях дают двойное жалованье.

— А что он сказал про сдачу крепости?

— Сказал… сказал, что турок все равно возьмет крепость, так уж лучше от него награду получить, чем всем голову сложить.

— А что ответили солдаты?

— Ничего. Мы просто беседовали у костра, когда турки кричали нам.

— А вы отвечали им?

— Нет. Только господин лейтенант переговаривался с ними ночью.

— А как он говорил с ними?

— Через брешь у Старых ворот. Подходил туда и трижды разговаривал.

— С турком?

— С турком.

— И что он сказал, когда вернулся обратно?

— Сказал, что турок всех отпустит, никого не тронет, никого не зарежет. А тем, кто из Кашши, даст еще вдобавок по десять золотых, и оба паши пришлют письмо с печатью, что не нарушат свое слово.

— Сколько солдат это слышало?

— Человек десять.

— А почему вы мне не доложили? Ведь все принесли присягу не вести разговоров о сдаче крепости!

Парень молчал.

Добо продолжал:

— Разве не ваша обязанность была немедленно доложить мне о речах господина лейтенанта?

— Мы не смели.

— Стало быть, вы сговорились сдать крепость туркам. Кто же согласился с этим?

Парню удалось припомнить еще два имени. Затем он стал оправдываться:

— Мы, ваша милость господин комендант, не сговаривались, мы только подчинялись. Говорил один господин лейтенант, он приказывал нам.

В стену ударилось пушечное ядро — стена дрогнула. Латы, повешенные на шесты, зазвенели. Посыпалась на пол штукатурка.

Добо взглянул на судей.

— Желает кто-нибудь задать вопрос?

Судьи, сидевшие за столом, замерли в молчании. Наконец судья-рядовой спросил:

— А те десять солдат, что слышали лейтенанта, соглашались сдать крепость туркам?

Паренек, бледнея, пожал плечами.

— Раз офицер говорит, как же солдатам против идти?

Больше вопросов не оказалось.

— Теперь осталось только допросить турка, — сказал Добо. — Введите его.

Прежде чем подойти к столу, турок трижды отвесил поклон и остановился, согнувшись и скрестив руки на груди.

— Ты понимаешь во-венгерски?

— Понимаю, господин.

— Как тебя зовут? — спросил Добо.

— Юсуф.

— Юсуф, то есть по-венгерски Йожеф. Стой прямо!

Турок выпрямился. Это был акынджи лет тридцати от роду. Коренастый, крепко сколоченный человек. Перебитый нос и багровый шрам на бритой голове свидетельствовали о том, что он уже не новичок в сражениях. Видно было по глазам, что он всю ночь не спал.

Отвечая на вопросы, турок рассказал, что уже десять лет участвует в походах на Венгрию и что он как раз был у стены, когда Хегедюш крикнул в брешь: «Эй, турки! Кто из вас понимает по-венгерски?»

— Лжет! — пробурчал Хегедюш, весь белый как полотно. — Золтаи тоже всегда переговаривался с турками.

— Я? — возмутился Золтаи.

— Да, ты переговаривался. Когда турки идут на приступ, ты всегда кричишь им что-нибудь.

Бледнея от гнева, Золтаи вскочил с места.

— Я требую, чтобы повели следствие против меня, — сказал он. — Я не могу после этого сидеть в судейском кресле. Во время схватки я, может быть, кричу и бранюсь. Но это не грех! Разве это разговоры с врагом?

Добо успокоил его:

— Все мы знаем твою повадку. Другие тоже бранятся в пылу битвы. Но так как ты разозлился на обвиняемого, мы освободим тебя от обязанностей судьи.

Золтаи поклонился и вышел.

Добо снова устремил взгляд на турка.

Тот рассказал на ломаном венгерском языке, что Хегедюш беседовал у Старых ворот с одним агой, потом с самим Арслан-беем. С бея он потребовал честное слово и вдобавок сто золотых. Сказал, что впустит турецкую рать в крепость, только пусть бей ведет подкоп у ворот — там, где обычно бьют в большой медный барабан. Он (турок указал на Хегедюша) сказал, что как-то ночью лазил в водохранилище и наткнулся на подземный ход, который, правда, у самых ворот завалился. Возле завала он слышал, как наверху бьют в медный барабан и ходят солдаты. Стало быть, много копать не придется. Он сам готов ждать в проходе ровно в полночь, но должен быть уверен, что не тронут кашшайских солдат, которые стоят у Старых ворот. Договорились. В полночь Хегедюш повел их с фонарем. Пришли янычары, асабы и пиады. Три тысячи человек двинулись в подземный ход. И еще бог знает сколько тысяч ждали у крепости того часа, когда для них откроют двое ворот. Но случилось так, что в углу водохранилища фонарь Хегедюша ударился о стенку и погас. Дальше уж лейтенант повел передовой отряд в темноте. Он знал дорогу, но каменные закраины большого водохранилища очень узки. Хегедюш-то и в темноте не растерялся, а солдаты головного отряда так теснились и напирали друг на друга, что многие попадали в воду.

— А не слышал ли ты, — спросил Добо, — что Дервиш-бей похитил сына одного из наших лейтенантов?

— Слыхал, — ответил турок. — Вот уже две недели, как ребенка ищут по всем шатрам. Бей приказал искать его. Ребенка не то украли, не то он сам сбежал на третий день после приезда.

Добо взглянул на Хегедюша.

— Негодяй! — сказал он.

Хегедюш упал на колени.

— Пощадите! Сжальтесь надо мной! — говорил он, плача. — Я ошибся, потерял голову…

— Признаешься, что хотел сдать крепость врагу?

— Признаюсь. Только пощадите. У меня дети, так что понятно…

Голос его прервался.

Суд продолжался не больше часа.

Через час лейтенант Хегедюш болтался на виселице, наспех сколоченной посреди рыночной площади крепости.

А Фюгеди возглашал осажденным:

— Так погибнет каждый клятвопреступник — будь то офицер или простой ратник, — каждый, кто вздумает сдать крепость туркам.

Троим виновным солдатам тут же под виселицей отрезали правое ухо. Остальным семи надели на ноги цепи и послали на работу внутри крепости.

А турка сбросили с высокой западной стены крепости, и он упал со сломанной шеей к своим собратьям.

Народ в крепости увидел, что Добо не шутит.

Материнская любовь, ты сильней всего на свете! Ты воплощенное солнечное сияние, священный огонь, изошедший из сердца господня, могучая нежность, которой и смерть не страшна! Ты оставила надежный кров, мягкое ложе, все свои сокровища, чтобы сквозь тысячу смертей достигнуть своих любимых. Ты спустилась в глубь земли и слабой рукой пытаешься пробить стену, на которую тщетно бросается с воплями сотня тысяч вооруженных диких зверей. Для тебя не существует невозможного: если речь идет о тех, кого ты любишь, ты готова принять все страдания и умереть вместе с любимым. Тебе дивлюсь я, женщина, сердце женщины!

Две ночи и два дня шли они под ветхими сводами, в холоде и сырости, пробиваясь через завалы подземелья. Иногда завал тянулся лишь на несколько шагов, и они преодолевали его за час. Но кое-где им приходилось разбирать камни, и это было дело непривычное для слабой женской руки и для хрупкого пятнадцатилетнего юноши.

Вечером третьего октября, когда лагерь погрузился в сон, они двинулись в путь, взяв с собой все свои припасы.

По их расчетам они были от крепости в каких-нибудь ста шагах и надеялись, что назад больше не придется возвращаться.

Они работали, работали без устали всю ночь напролет.

Под землей они не ведали, когда светало, когда всходило солнце. Слышали только топот коней, везущих землю и хворост, и грохот крепостных пушек и мортир. Там, под землей, они думали: «Ночной приступ!» — и работали еще усерднее, чтобы скорей пробраться в крепость.

А наверху забрезжил рассвет, занялась, разгорелась заря, и наконец из-за боршодских гор взошло солнце. Слуги барышника, увидев, что шатер покинут, заглянули в него. Отодвинутый жернов, зияющая яма привели их в недоумение. Так как конные солдаты заняты были неподалеку сбором валежника, то купец сам поспешил к одному дэли-аге и, дрожа от радости, доложил:

• Предыдущая
• 104/125
• Следующая