Неугасимый свет - Тайц Яков Моисеевич - Страница 14

• Предыдущая
• 14/41
• Следующая

Часы ему подарил его отец, хозяин ювелирного магазина на Сумской улице «Берлин и сын», когда этому «и сыну» исполнилось пятнадцать лет. Сёмка носил их в специальном кармашке у пояса. Толстую серебряную цепочку он выпускал наружу, и она сверкала за версту.

Он обожал, когда у него спрашивали, который час. Он ленивым, как бы небрежным движением доставал из кармана часы, щёлкал крышечкой (она отскакивала), протирал платочком стекло и говорил:

— Значит, вам надо знать время! Вам как надо — точно или только приблизительно?

— Ну всё равно… Примерно…

— Нет, не всё равно! Если приблизительно, то считайте, что половина пятого, а если точно, то шестнадцать часов восемнадцать минут и двадцать пять… нет, двадцать шесть секунд. Вас это устраивает?

Он снова щёлкал крышечкой, подкручивал шероховатую головку у часов и с важным видом прятал их в карман.

Вот почему его называли Сёмка — который час.

Я его побаивался. Он был здоровенный, с налитой красной шеей, гораздо выше меня и старше года на три. Надо признаться, что я в те годы вообще многого боялся. Я, видно, был не из храброго десятка. Правда, на то были свои причины. Ведь я рос в Харькове, где то и дело менялась власть. Часто слышалась стрельба, часто шли бои, причём неподалёку от нас, на вокзале. То стреляли винтовки, то пулемёты, то пушки, а то все вместе. Сердце сжималось от страха. Всё время чудилось, что вот-вот кто-то придёт, будет мучить, бить, убивать…

В городе хозяйничали и деникинцы, и петлюровцы, и врангелевцы… Но особенно запомнились мне гайдамаки. Это было войско гетмана Скоропадского. Его поддерживали немцы.

Самого гетмана я не видал. Он был тогда, кажется, в Киеве. Зато я видел его гайдамаков. Они рыскали по всему городу, искали большевиков. Говорили, что они всех подозрительных забирают, отводят куда-то и ставят к стенке. Я слишком хорошо знал, что это значит — к стенке. Это значит расстрел.

И вот, помню, кто-то прибежал и сказал, что по нашему въезду идут гайдамаки и обыскивают дома, где могут быть большевики.

Мне стало страшно. Папа был дома. Я сказал ему:

— Папа, спрячься! Слышишь, папа!

— Куда я спрячусь? — ответил папа. — Они всё равно найдут — тогда ещё хуже будет. К тому же они про меня ничего не знают.

— А может, кто-нибудь донёс, — сказала мама, не сводя испуганных глаз с папы.

— Ну ничего. До сих пор обходилось, авось и дальше обойдётся, — сказал папа.

Но тут раздался стук в дверь. Мы притихли и молча смотрели друг на друга: я — на папу и на маму, мама — на папу и на меня, папа — на нас обоих. Дыхание перехватило, во рту у меня стало сухо, а сердце сперва замерло, а потом застучало часто-часто.

Грохот стал сильнее. Дверь заходила ходуном.

— Открой, — тихо сказал папа, — а то они сломают.

Мама трясущимися руками откинула крючок. В комнату вошли три гайдамака. На них были синие жупаны, сапоги и папахи с длинными, свисающими, точно башлыки, донышками. Башлыки эти были ярких цветов — малиновые, оранжевые, голубые… На концах болтались кисточки.

Один из гайдамаков обратился к папе:

— Кажи документ!

Папа показал ему паспорт и какую-то справку. Гайдамаки стали её разглядывать, передавая друг другу. Видно, в грамоте они были не очень-то сильны.

К несчастью, справка им почему-то не понравилась. Старший сунул её к себе в карман широчайших штанов и сказал:

— Так!.. Ну шо ж! Собирайся!

Папа побледнел. Его губы побелели, они стали белее лица. Я никогда его не видел таким.

— Куда? — с трудом выговорил он.

— К тёще на блины! — ответили гайдамаки и захохотали.

Потом они сказали:

— Ну, пшли! — и повели папу к выходу. Мама кинулась к ним, стала цепляться за их жупаны, за сапоги, стала просить:

— Оставьте его! Он же не большевик. Он же вам показал документ. Отпустите его! Пожалейте!.. Детей пожалейте!..

Старший обернулся к ней и добродушно сказал:

— Не плачь, мадамочка, бо то ни к чему.

Он оттолкнул её. Она упала на пол. Гайдамак перешагнул через неё, взял папу за рукав и повёл из дому.

Я увидел, что мама лежит на полу как бы в обмороке, не в силах подняться. Тогда я вскочил и побежал во въезд. Гайдамаки не спеша шли по мостовой. Папа с опущенной головой шёл рядом с ними.

Я подбежал к ним и тоже, как мама, стал просить:

— Отпустите его!.. Отпустите. Он же совсем не большевик! Папа, стой!.. Не ходи!.. Вы же видите…

Я болтал сам не знаю что. Я был как в бреду. Гайдамаки, пересмеиваясь, смотрели на меня. Потом один, с малиновым донышком папахи, сказал:

— От зверь! Любит батьку! Отпустить, что ли?

— Отпустить, отпустить!.. — подхватил я.

— Погоди, не канючь!.. Ты как, Павло?

Павло, низенький, толстый, усатый, сказал:

— Можно! Чего ж. Только давай выкуп. Ну, там часы якие-никакие, чи шо. Можно!..

Часы?! Но где их взять! И тут я вспомнил про Сёмку — который час. Вот у кого часы, да ещё с цепочкой!

Какая-то сила подтолкнула меня — я повернулся и со всех ног бросился бежать по въезду обратно во двор. Вот я вбежал во двор, кинулся к белому флигелю и толкнул дверь. Она была заперта. Я стал барабанить кулаком. Горничная открыла.

— Ты чего дубасишь? — с удивлением сказала она.

Но я, ни слова не говоря, пронёсся мимо неё в комнаты.

Там была масса комнат. Я бегал из одной в другую мимо фикусов, мимо ковров, мимо рояля. Я искал Сёмку…

Наконец я нашёл его. Он лежал в своей собственной отдельной комнате на диване, жевал кусок хлеба с повидлом и читал книгу.

Я подбежал к нему и вне себя заорал изо всех сил:

— Где часы? Живо! Давай часы немедленно!

Он оторопел и снизу вверх посмотрел на меня.

— Ты что, — начал было он, — с ума сошёл, что ли!..

Я действительно был точно сумасшедший.

— Часы! — повторил я и хватил кулаком по столу. — Давай часы сейчас же или я с тебя шкуру спущу, слышишь! Ну!

Я схватил со стола какой-то широкий нож (это, видно, был нож для разрезания книг) и замахнулся. Я сам себе был страшен в эту минуту.

Сёмка вытаращил глаза, разинул рот и вдруг дрожащей рукой показал на часы, которые лежали перед ним на столе и которые я из-за волнения не заметил.

Я подхватил их за цепочку и кинулся прочь.

— Куда ты? Вор! Жулик!.. — опомнился Сёмка. — Фроська, держи его!

Но я не слушал его. Я снова бежал по ковровым дорожкам и по всем комнатам. Вот и выход.

— Стой! — закричала горничная.

Но я с силой оттолкнул её и выбежал во двор. Со двора во въезд. Во въезде гайдамаков уже не было.

Я прибавил шагу и выбежал на улицу. Вон они вдали, идут…

Папа шёл, заложив руки за спину, как обречённый. Сколько раз я видел, как именно так вели людей на расстрел!

Я догнал гайдамаков и, задыхаясь, сказал:

— Вот вам!.. Вот часы!.. Вот… Папа, пойдём!..

— Погоди, погоди! — сказал низенький усатый гайдамак и взял часы. — Ну-кось, як они идут?

Он вытащил откуда-то из кармана другие часы, золотые, толстые, открыл их и сверил с Сёмкиными. Потом извлёк откуда-то ещё часы, маленькие, дамские, на браслетке… Все часы, видно, шли одинаково.

— Ну ладно! Бери себе своего батька! — добродушно сказал он, пряча все часы в один карман. — Твоё счастье!

Краска вернулась на папино лицо. Щёки и губы перестали быть зеленовато-белыми и снова порозовели. Рука его дрожала. Дрожали и губы, когда он меня поцеловал в голову.

Мы быстрым шагом пошли обратно. Я что-то говорил, о чём-то болтал. Папа — тоже. Мы оба говорили что-то бессвязное.

— Где… где ты их взял? — спрашивал папа.

— Неважно где… Отдам!.. Подумаешь!.. Неважно…

Вдруг на нас налетел Сёмка. Он, видно, пришёл в себя после моего налёта. Он был злой. Воротник на толстой шее был расстёгнут. Лицо было измазано повидлом.

— Ты что это сделал, жулик!.. Смотрите, ваш сын — жулик!.. — обратился он к папе. — Сейчас же отдай обратно! Слышишь, жулик, ворюга!..

• Предыдущая
• 14/41
• Следующая