Неугасимый свет - Тайц Яков Моисеевич - Страница 22

• Предыдущая
• 22/41
• Следующая

Чуть подешевле — второй класс. А мы, грешные, ездили в третьем классе. Зелёные вагоны с надписью «жёсткий». Всё твёрдое — твёрдые деревянные полки в три этажа, узкие окна, тусклые свечи в фонарях над дверьми…

Был ещё и четвёртый класс. Там уже и вовсе все лежали вповалку.

На вокзалах были залы отдельно для «господ пассажиров второго и первого класса» и для «господ пассажиров третьего и четвёртого класса».

Сейчас всё исчезло. «Господа пассажиры первого и второго класса» либо пытались драться за свои богатства, либо удирали за границу, а «господа пассажиры третьего и четвёртого класса» били их как следует на всех фронтах.

Но что значит «международный вагон», я не знал. Хотелось поскорей забраться в него. Но до отъезда ещё было далеко.

Всё с тем же направлением мы с мамой пошли в горпродком и после долгого стояния в очереди получили командировочный паёк: длинную буханку чёрного хлеба, несколько кусков серого сахара, ржавую селёдку, сухую плоскую рыбу — она называлась тарань, — коробку спичек и пачку полтавской махорки.

Махорка — это ерунда. А вот сахар — замечательная вещь. Мы грызли его, точно мыши. Хруст стоял на весь Чеботарский.

Потом началась укладка.

Я, кажется, уже рассказывал, что папе надоело возиться с узлами, и узелками, и узелочками и он как-то приобрёл огромную корзину. Вот в эту-то корзину мы стали всё складывать. Сняли подушки, сдвинули кровати, и вдруг под Тимкиной кроватью мы обнаружили банку с наклейкой «Кондитерское заведение «Сладость»! В суматохе мы как-то даже забыли про неё.

Мама открыла крышку. В банке оставалось немного меньше половины.

— Ну как мы теперь её вернём? — У мамы руки опустились.

А Тимка беззаботно сказал:

— А не надо возвращать, раз мы всё равно уезжаем.

— Как тебе не стыдно! Ведь это чужое!

Тут я вмешался:

— Ничего, мама. А если они нам за этикетку не заплатили…

Вдруг Лилька закричала:

— Ой, я знаю! Я знаю!.. Отвезём это папке, и всё! Вот ему будет махорка, и вот это, и всё…

— Ну да, «папке»! — сказала мама. — Что за глупости. Ведь он её не любит — тётю Мусю эту… Он нас с этой банкой обратно в Харьков пошлёт.

— Не пошлёт! Я знаю! У него там нет в Москве монпансьешек, а мы ему привезём, привезём, привезём!.. — вдруг запрыгала Лилька, как коза.

— Да ну вас совсем! — махнула мама рукой. — Делайте как знаете…

И она занялась подушками. А мы взяли банку и уложили её чуть ли не на самое дно корзины, чтобы соблазна не было.

Тогда Тимка сказал:

— Давайте возьмём по одной. Ну, по однусенькой.

Лилька строго посмотрела на него и отрезала:

— Мы кому везём? Папе! Значит, всё. И Тимка — даже Тимка! — умолк. Наконец всё наше имущество было уложено в корзину. Она не закрывалась. Тогда вся семья Тайца М. Е., в составе жены Тайц В. С. и троих детей, уселась на крышку — и корзина закрылась. Мы заперли её ещё стальным прутом, навесили замок и даже перевязали бельевой верёвкой.

Наступил час отъезда. Мама наняла тележечника, и мы стали прощаться с соседями. Нелегко было расставаться. У мамы на глазах всё время стояли слёзы — одни высыхали, набегали другие. Соседки её целовали и тоже украдкой вытирали слезу.

Я в последний раз обошёл весь двор, весь Чеботарский въезд, кое-где вздохнул, кое-где тоже чуть не всплакнул. Тимка прощался с мальчишками, Лилька — с девчонками…

Наконец всё наше имущество было уложено в корзину.

Потом соседи помогли взгромоздить корзину на тележку. Тележечник взялся за оглобли. И в эту минуту во дворе появилась тётя Муся в своей чёрной шали. Она торопливо шла, припадая на одну ногу и прижимая к себе кошёлку.

— Что это значит, Верочка? — ещё издали заговорила она. — Ты таки уезжаешь?

— Да… вот… он прислал вызов…

— Ну конечно, правильно! Что ему там сидеть без вас. Езжайте с богом. Только я хотела спросить: а как там с моим товаром?

Мама вся покраснела:

— Вы знаете… так нескладно получилось. Мы не сумели тогда продать. Ну, просто не успели…

Разговор шёл торопливо. Кругом стоял народ. Тележечник ждал.

— Хорошо, — сказала тётя Муся, — но себестоимость хотя бы ты можешь мне вернуть.

— А сколько это — себестоимость?

— Немного. Сколько там было?.. Десять фунтов? Ну я тебе посчитаю недорого — четыреста миллиончиков — и всё!

Мама растерялась:

— У меня столько нет. Простите, тётя Муся, я вам вышлю из Москвы… Как только приеду…

— Ну, а банка? Такая хорошая банка! Мне компаньон голову снимет за неё!

— Вы знаете, она в корзине… на самом дне! — взмолилась бедная мама. — Мы на поезд опоздаем… Дети, пойдёмте!.. До свиданья, соседи. Спасибо вам за всё!..

Тележка тронулась. Мы пошли за ней. Соседи выстроились полукругом и махали нам руками. Мы, оглядываясь, на ходу махали им в ответ. А тётя Муся шла рядом с нами и говорила:

— Верочка, я не понимаю, — я хотела тебе помочь, а ты так поступила!

— Но я верну. Я из Москвы верну… — повторяла мама. — Яша, держи Тимку! Лилька, дай руку!

Мы пошли быстрее, чтобы не отстать от тележки. Тётя Муся не поспевала за нами и постепенно начала отставать. Но долго ещё было слышно:

— Вы бы хоть вернули… хоть себестоимость. Такой хороший товар! На чистом сахаре!..

А мы всё шли за тележкой, железные колёса которой грохотали по булыжнику нашей такой родной и уже немножко чужой Чеботарской улицы…

Теперь осталось досказать, как мы доехали до Москвы. Сначала мы долго томились на вокзале. Конечно, Тимка сразу же пропал. Мы везде искали его, и оказалось, что он где-то в первом классе играл с ребятами в фантики. Конфет давно не было, а фантики остались.

Конечно, нашу корзину сначала долго не хотели пропускать за её несуразную величину.

Конечно, Лилька в самую трудную минуту потеряла туфлю и заявила:

— Мама, у меня ноги стали разные.

— Как так?

— Одна обутая, другая разутая. Мы долго искали её туфлю.

Но вот объявили посадку. Сейчас уже мало кто знает, что значило тогда это грозное слово: «посадка». Это значило, что огромная толпа, с детьми, с мешками, с чемоданами, стоит на платформе и тревожно ждёт поезда. А когда он подходит, все, волоча за собой и детей, и мешки, и чемоданы, кидаются на него и ещё на ходу цепляются за подножки, за поручни, за малейший выступ, чтобы поскорее захватить уголок, лавочку, буфер… Вот что такое посадка!

Посадки бывали лёгкие, средние и тяжёлые. Харьковская посадка считалась ещё одной из лёгких.

Стиснутые толпой, мы двинулись к выходу. Два беспризорника, которых мы наняли на вокзале, волокли нашу корзину. Мама крепко держала за руку Тимку, Тимка — Лильку, а Лилька — меня, как в сказке про дедку и репку. Только в сказке ни дедку, ни бабку, ни репку так не толкали, как нас.

— Ой, не давитесь! — кричала Лилька. — Не давитесь же!..

Тимка сопел и деловито отбивался локтями. Мама приговаривала:

— Осторожно! Здесь дети…

— Та ничего им не зробится! — кричали ей в ответ.

Но вот нас вынесло, вернее — выперло на перрон. Всё так же цепочкой, не расцепляясь, мы побежали вдоль состава. Поезд был какой-то разномастный. Там были вперемежку и пассажирские и товарные вагоны. Наш вагон был в самом хвосте. Над широкими окнами во всю его длину была выпуклая надпись:

с твёрдыми знаками, похожими на вывихнутую букву «Б».

У подножки стоял военный в будёновке, какой-то корноухий, с пустым рукавом и рубцами на лице. Это был сам начальник поезда. Мы ему показали наши билеты, и он нас пропустил. Пропустил он и корзину, только, когда беспризорники её втаскивали, сказал:

— Н-да. Фундаментально!

В вагоне был длинный коридор и окна, а справа — двери, а за ними — комнатки, комнатки… Называются — купе.

• Предыдущая
• 22/41
• Следующая