Неугасимый свет - Тайц Яков Моисеевич - Страница 34

• Предыдущая
• 34/41
• Следующая

Она шагнула к натюрморту. — Фейгеле, — сказал Зак, — не трогай. Это же апельсины!

— Апельсины? — Она засмеялась. — Дети, он решил стать городским сумасшедшим. Уездная управа будет ждать, а он будет представлять цирк. — Она схватила луковицы. — Апельсины на твою лысину!

И вышла. Зак печально улыбнулся: — Ничего, Гиршеле, Искусство требует жертв…

Вдруг я услышал голос мамы: — Фейга, мой бездельник у вас?

— У нас, у нас! Зайдите полюбуйтесь на эту сумасшедшую парочку!

Мама, пугливо озираясь на Зака, вошла в комнату и зашептала:

— Ты брал маринованный горшок?

— Мама, горшка я не брал. Я взял только греческую вазу и скоро верну!

— Что? — Она растерялась и холодной рукой пощупала мой лоб. — Там же были две селёдки и ещё хороший хвост.

Тут она взглянула на подоконник:

— Ой, вот же он стоит! Извиняюсь, Ефим, но я его забираю… Куда ты девал селёдки, я тебя спрашиваю? Подожди, папа всё будет знать!

Она взяла нашу «вазу» и шагнула за дверь. Я побежал за ней:

— Мама, отдай! Мама, нам только дорисовать!

Она отвечала на ходу:

— Больше ты у Зака не работаешь. Кончено! Сумасшедший сын мне не нужен.

— Мама, постой! Мама, я ж тебе объясню!

Она не слушала. Я бежал за ней до самого дома. Там у нас с папой вышел крупный разговор. Под конец он взялся за ремень — он слишком любил маринованную селёдку…

Но я удрал к Заку.

Учитель, хмурый, невесёлый, сидел на крылечке. Он погладил меня по голове:

— Гиршеле, ты не расстраивайся… Получился маленький погром. Я вышел на базар поискать другую вазу, а когда вернулся…

Я не дослушал учителя и толкнул дверь…

Всё было кончено! Груда арбузных корок украшала подоконник. Бумажная роза валялась на полу. Дети Зака ходили с мокрыми, сияющими рожами. Учитель подолом испещрённого всеми красками халата покорно вытирал щёки то Сонечке, то Басеньке, то Ривочке…

Я подобрал бумажный цветок:

— Учитель, а как же наш… натюрморт?..

Зак сел на табуретку, взял палитру и, размазывая чёрную краску, сказал:

— Пока что, Гиршеле, надо закончить вот этот «натюрморт». А ты свой вид спрячь. Когда-нибудь… в другой раз…

Он придвинул к себе начатую вывеску и стал ловко выводить прямые чёрные буквы: УЕЗДНАЯ УПРАВА.

Этот шрифт у нас назывался «двойной губернаторский».

А я поплёлся домой и прилепил варшавский вид к стене — между мировым силачом Мацистом и душистой красавицей Метаморфозой.

В десяти, верстах от нас, в губернском городе, открылось «Художественное Имени Ея Императорского Высочества Великой Княгини Терезы Константиновны Училище».

Я тогда состоял учеником при живописце вывесок Ефиме Заке. Он относился ко мне хорошо. Он верил, что из меня выйдет второй Исаак Левитан.

Он говорил:

— Если ты не поступишь в это самое «имени княгини такой-сякой» училище, я тебя знать не хочу!

— Разве они меня примут?

— А ты пробуй, лезь, добивайся! Как только закончим корову, я сам поеду с прошением!

Корову заказал мясник Лейзер Бланк.

— Вы понимаете, Ефим, — объяснил он, — мне хочется, чтобы это была медальная корова. Чтобы все части выделялись. Чтобы хозяйки не могли оторваться!

Намечая углём

Зак говорил:

— Вывеска, Гиршеле, должна кричать. Если она молчит, она не вывеска.

— Кричать?

— Только! Например: у тебя разболелись зубы, ты лезешь на стенку, ты бегаешь по улицам как сумасшедший. И вдруг среди вывесок ты находишь большое чёрное: «ЗУБ». Ты бежишь туда. Помогут ли тебе там, это другой вопрос… Значит, вывеску для дантиста делай: чёрный прямой шрифт на белом, крупно: «ЗУБ» и мелко, косым: «ной врач». И она будет кричать!

Он бросил уголёк и стал искать подходящую корову. Мы долго перелистывали замызганный букварь, откуда Зак часто срисовывал разное для вывесок. Хорошей коровы там не было. Зак сердился. Я сказал:

— А что, если я схожу в стадо и попробую срисовать с живой коровы?

Зак улыбнулся:

— Золотая голова! Иди добивайся!

Я схватил папку и побежал за город, на луг. Коров я очень боялся. А там ведь не одни коровы, там ещё настоящий бык. Всё-таки я смело шагал по кочкам.

И вот я добрался до стада. Пастух Трофим спал под вербой. Коровы с удивлением посмотрели на меня.

Я выбрал самую толстую, самую рыжую и стал выполнять её портрет во весь рост.

Сначала я то и дело озирался на лежащего в стороне быка. Везде мне мерещились страшные кривые рога. Но скоро я позабыл обо всём и только старался возможно точнее передать все изгибы коровьего тела.

Рыжая позировала хорошо. Я весь вместе с папкой отражался в её выпуклом тёмном глазу. Иногда она передвигалась по лугу, и я, спотыкаясь, бежал за ней по кочкам и коровьим «блинам». Злющие мошки и голосистые комары одолевали меня. Я даже не отмахивался — я работал!

Скоро портрет был готов.

Зак радовался:

— Какая тушёвка! Какой глазомер! Вот тебе мои кисти, пиши корову сразу на железе. И, если ты не подашь прошение, я тебя выгоню!

Не веря своему счастью, я корову расчертил, увеличил; наколол по контуру дырочки, толчёным мелом перебил рисунок на грунт и стал разрабатывать масляными красками. Я сделал круглый синий глаз, в котором отражаются зелёный луг и голубое небо. Розоватыми белилами тронул хвост, ноги, вымя. Коричневой умброй наметил причудливые пятна на спине. Рога сделал голубые, с зелёными кончиками. Зак подправлял, советовал:

— Ярче! Чище клади краску! Чтобы она кричала! Чтобы она пела, наша вывеска!

То и дело он вырывал у меня кисть, и я бормотал, суетясь и приплясывая около учителя:

— Я сам, я сам… Корова вышла на славу.

Когда мы вешали её над лавкой Лейзера Бланка, мясник стоял внизу и, вытирая фартуком руки, говорил:

— Эта блондинка мне нравится!

Зак показывал на меня:

— Ему, ему кричите спасибо! Ого, вы ещё о нём услышите! Лейзер, вы завтра поедете на городскую бойню? Захватите меня.

— С удовольствием! — отвечал Бланк, не отрываясь от вывески.

И Зак поехал в город, и привёз оттуда два листа гербовой бумаги, и уселся писать прошение.

выводил он буковку за буковкой своим самым лучшим шрифтом, «королевским рондо», —

Он сам отвёз прошение в город и вернулся важный, озабоченный:

— Гиршук, послезавтра экзамен. Мясник нас подвезёт… Спросят домашние работы… Где твоя корова?

— Я её всю тогда исчертил, испортил…

— Эх ты, цыплёнок! Возьми зеркало, рисуй себя, чтобы завтра была домашняя работа.

Я рисовал себя в зеркале: унылый нос, испуганные глаза, космы вдоль ушей. Зак всё забраковал. Домашней работы так и не получилось. Пришлось ехать без неё.

Рано утром мы пошли к Лейзеру. Городишко ещё спал, хотя петухи уже давно будили его. Мясник выкатил дряхлую окровавленную телегу. Солнце снизу освещало бродячих собак около домика Лейзера, вывеску над крылечком. Зак долго смотрел на неё и вдруг закричал:

— Бланк, я хочу украсть у вас вывеску!

— Ша! — шёпотом отозвался Лейзер. — У нас ещё спят… Вы с ума сошли!

— На денёк! — уговаривал Зак. — Надо же помочь мальчику. Вы сами видите его работу. Эго же второй Левитан! Будьте хоть раз человеком, а не только мясником!

Он подтолкнул телегу к дому, забрался на неё и стал снимать с крюков вкусно пахнущую краской вывеску. Бланк шипел:

— Я подам в суд! Я буду жаловаться! Вы мне испортите торговлю!

— Ничего, ничего, — утешал его Зак. — Вечером ваша красавица к вам вернётся.

Мы уложили вывеску на телегу, прикрыли мешком, уселись, и Лейзер погнал лошадь. Всю дорогу он ворчал:

— Ефим, вы ненормальный… Н-но, скотина!.. Нормальные так не поступают… Н-но, чахотка!

А Ефим Зак за его спиной подталкивал меня локтем, веселился:

• Предыдущая
• 34/41
• Следующая