После Кастанеды: дальнейшее исследование - Ксендзюк Алексей Петрович - Страница 13

• Предыдущая
• 13/100
• Следующая

Дальнейшая судьба тоналя как аппарата, поддерживающего описание мира, была предрешена. Стремясь охватить все доступное ему пространство, он все больше «редактировал» поступающий извне сенсорный сигнал, все больше искажал его для сохранения собственной цельности, устранял сигнал вообще либо заменял его другим по собственному усмотрению. Однако устранение всех противоречий и неясностей — работа, требующая непрестанного развития интеллекта, всех способностей произвольного мышления, каждодневного совершенствования умения абстрагировать в ментальном пространстве: выделять одни качества объектов, вуалировать другие, объединять объекты в группы, классы, категории и т. п. Это положение с неизбежностью обостряло произвольное внимание, одновременно сужая его поле и навязывая ему отобранные интеллектом стереотипы функционирования. Произвольное внимание, если вдуматься, для человека с развитым тоналем — вещь несуществующая. Генератором воли в данном случае является тональ; его описание мира вместе с вытекающими отсюда потребностями и интересами направляет луч внимания, заставляет его фокусироваться на объекте или рассеивает его. Наше внимание — всего лишь проекция нашего тоналя. Оно не способно фиксировать и, тем более, удерживать в области наблюдения, созерцания, изучения ни одного явления, если оно предварительно не внесено в инвентаризационный список — своеобразный банк образов и понятий, составляющий наше описание мира.

Трудно судить о масштабности тоналя, о его размахе в деле освоения ясно сознаваемого поля восприятия, но то, что мы утратили гораздо больше, чем можем себе представить, а приобрели маленькую, зато ярко освещенную площадку с ограниченным количеством однообразно структурированных объектов, — вне всякого сомнения. Этими однотипными структурами можно играть, бесконечно комбинировать и дробить их, по-всякому соединять между собой. И все. Это — наш мир, мир нашего тоналя. Он включает в себя крохотную область Реальности, деформированную и спрессованную разумом, языком, описанием. В нем можно открывать любопытные частности вечно — он вам никогда не наскучит. Есть только одно существенное «но». Плоть от плоти Реальности, тональ, тем не менее, бесконечно далек от нее и прилагает неустанные усилия, чтобы изолировать вечное чудо и неописуемую красоту нагуаля от нашего восприятия, от нашего «запрограммированного» описанием мира внимания. Таким образом, мы находимся в ситуации, где описание мира непрерывно усложняется, форма его становится все более совершенной, а внешняя, подлинная Реальность отдаляется от нас в непроглядную тьму с каждым шагом.

Ностальгия по Реальности и чувство безысходности — вот главное содержание бессознательного, рождающего память о "золотом веке", представление о падении в пропасть и в грядущий мрак.

Но человек не желает расставаться с мечтой об утраченном рае. Он хочет верить, что существует "эзотерическое знание" — знание для избранных о том, как вернуться туда. Иные духовные школы безобразно этим спекулируют, созывают учеников, апеллируют к своему мнимо древнему происхождению — и это уже явная несуразица, ибо чем знание древнее, тем менее оно вербализуемо, более того — тем менее оно актуально для современников, ибо тональ древних отличался от тоналя нынешнего человека разительным образом. Ссылки на этические причины сокрытия знания от профанов — только уловка, ибо на самом деле знание либо непередаваемо вообще, либо его усвоение требует полной трансформации личности, на что массовое сознание не способно в любом случае.

И если уж говорить об "эзотерическом знании", то лишь как о памяти доинтеллектуальной эпохи, памяти немого и неразумного переживания мира. Такое знание бывает невероятно эффективным, но не является достижением вида; напротив, это атавизм, руины, фрагменты, археологическая диковинка, ценная для исключительно одаренных визионеров (которые также несут в себе этот атавизм, генетический отголосок первобытного провидца), но в таком виде бессмысленная для выросшего и изменившегося человечества. Так что призывы вернуться туда, где можно вновь сложить из осколков бесформенного истукана, дававшего власть далеким предкам, — либо наивная утопия, либо мракобесие, либо корыстный обман с целью установления теократических порядков.

Превращение подлинной магии в "эзотерическое знание" — свидетельство необратимого изменения человека (с одной стороны) и принципиальной неадекватности древних методов постижения Реальности для нового человека, свидетельство глубочайшего падения магии, того, что в теперешнем своем виде для нас она утрачена навсегда, превращена в аттракцион, кунсткамеру, балаган.

Наверное, поэтому и нет серьезных исследований магического знания. С одной стороны — восторженные разглагольствования неофитов, с другой — глубокомысленное описание никому не нужных ритуалов, именуемых (очевидно, по ошибке) "магической практикой". Со стороны науки — либо этнографическое любопытство (т. е. та же антропология в определенном смысле), либо жесткий и насмешливый критицизм.

Мы сидим в темноте и не желаем зажечь свет. Ницше и Фрейд, философские драмы XX века, разверзшиеся бездны экзистенциализма — все проходит, не задевая нашу развлекающуюся аудиторию. Те же наивные мифы, прогрессизм, утопизм, нигилизм… Мы во тьме.

Итак, история духовного поиска с возникновением религии претерпела поразительные метаморфозы: архаическая магия и порыв религиозного чувства теперь относятся друг к другу как полярные противоположности, позабыв, что берут начало из одного источника, что на самых ранних этапах своего существования составляли единое целое. Именно магия подарила религии многие идеи и научила "думать о невидимом".

Конечно, религия родилась не вдруг. Первобытные сказания, в конце концов превратившиеся в миф, вначале всего лишь удовлетворяли потребность племени в осознании своей уникальности, так как наличие собственного культурного прошлого отделяло данное объединение людей от чужаков, удерживало его от слияния с другими, аморфными группами, зачастую стоящими на более низком уровне развития, воспитывало сознание племенной целостности — общее прошлое, которое всегда подчеркивало наличие легендарного общего предка, подразумевало общее будущее, давало надежду на устойчивость социальных связей, наделяя их перспективой в потоке времени. И все же человеческий ум с самого начала был склонен задавать вопросы, которые вынуждали сказителей выходить за рамки легенд о культурных героях и удивительных подвигах первых вождей племен. Проходили века, и кроманьонцы (понятия не имевшие, что им дадут такое прозвище цивилизованные потомки) томились неразрешимыми проблемами: откуда взялся род человеческий? почему человек так сильно отличается от прочих живых тварей? как возник мир и есть ли у него предел? какова все-таки окончательная судьба человека и мироздания в целом? Сказители, наверное, больше других размышляли над этими вечными вопросами. Сообразительные слушатели тоже домогались у них ответов, поскольку почитали их за мудрецов и носителей коллективного знания предыдущих поколений. Подобное вопрошание не появилось, конечно же, на пустом месте: в некотором смысле вопрос уже подразумевал возможность ответа — эволюция интеллекта, можно сказать, является эволюцией вопросов. Парадигма интеллектуальных операций, освоенная разумом, обусловливает как всю совокупность возможных на данном этапе развития вопросов, так и всю совокупность возможных ответов.

Миф рождался именно таким образом: описание мира, имевшее определенную почву в виде чувственного опыта и наблюдений, росло и оформлялось вместе с совершенствованием интеллекта, который задавал вопросы и придумывал ответы на них, сообразно со степенью своей изощренности. Сказители постепенно превращались в мифотворцев, история племени — в рассказ о сотворении мира и человека, и именно здесь, на этой грани древнего творчества, впервые возник образ демиурга — созидателя, творца и правителя всего существующего. Далеко не сразу этот образ приобрел антропоморфные черты: человек еще чувствовал себя слишком слабым и слишком незначительным во вселенной. Какое-нибудь крупное и опасное животное, державшее в страхе всю округу, куда больше походило на высшее существо, порождающее мир и правящее в нем. Антропологи хорошо знают, что первобытное сознание больше уважало звериную силу, нежели человеческую. Многие племена, чтобы вызвать уважение соседей (и в первую очередь, самоуважение), объявляли, что ведут свою родословную от медведя, пантеры, орла, огромной обезьяны, ужасного вепря и т. д. и т. п. Вряд ли в те века демиургу стали бы приписывать человеческие черты; и действительно, то, что старые боги часто имеют звериные «атавизмы», — давно известный антропологический факт. Тем не менее образ демиурга, каким бы он ни был, требовал к себе особого отношения, особого чувства, порождал поклонение и ритуал поклонения. По сути, именно здесь берет свое начало история собственно религии. Дальнейшее ее развитие опять же следовало зарождающимся интеллектуальным потребностям и во многом отражало изменения в человеческом отношении к самому себе. Совершенствуя интеллектуальный аппарат, древний человек становился все более изобретательным и независимым от внешней природы, все очевиднее демонстрировал свои преимущества перед сильными, но неразумными созданиями. Боги, созданные его воображением, постепенно приобретали сходство с человеком, оставаясь символами могущества, власти и созидания.

• Предыдущая
• 13/100
• Следующая