Загадочная личность - Христолюбова Ирина Петровна - Страница 8

• Предыдущая
• 8/18
• Следующая

— Дурак, дурак, дурак, — всхлипывая, шептала я. — Ты даже пинаешь мимо мяча. А Дуся умная! Умная, умная! Просто однажды у нее было глупое лицо.

Пылая ненавистью к Кольке Горохову, я пошла домой, на четвертый этаж.

Изо всей силы нажала на звонок, словно был он в чем-то виноват. Звонок заорал диким басом. Дверь тут же открылась. Передо мной стояла испуганная мама.

— Что случилось? — побледнев, спросила она.

— Ничего, — сказала я, улыбнувшись.

Лицо мамы изменилось. Она усмехнулась и сказала:

— Ну-ну. — И добавила: — Папа дома.

«Ну и что? Удивили. Вот дома ли Дуся?» — подумала я.

— И Дуся дома, — сказала мама.

Я вошла в комнату и почувствовала, что здесь что-то происходит. Папа сидел на стуле, скрестив руки на груди.

«Что я сделала? — мгновенно пронеслось у меня в голове. В одну секунду я перебрала в памяти все, что произошло за день в школе. — Ничего я не сделала», — успокоилась я и села на стул напротив папы.

Из спальни вышла Дуся. Мы встретились с ней взглядами. Я поняла, что Дуся страдала. Она ждала ответа.

Я отвела глаза.

— Ну, — сказал папа. — Полюбуйся.

Мама открыла дверь кухни, и из кухни выбежало несметное количество кроликов. Мне показалось — несметное. Но потом я сосчитала: было девять крольчат и одна крольчиха.

— Подарок от Анны Павловны, — очень ласково сказал папа. — Завтра еще принесет, от другой крольчихи — сереньких.

Я посмотрела на Дусю. Она стояла, прислонившись к косяку, и смотрела на кроликов, которые тут же забегали по комнате. Но смотрела так, будто и не видела их. Будто вообще ее тут не было. И не имела она отношения ни к нам, ни к кроликам, а в дверях стояла так, для видимости, чтоб никто не спохватился. А то начнут волноваться, искать.

Один крольчонок подбежал к Дусе, но она и не пошевелилась. Тогда он подбежал ко мне и нюхнул меня. Я взяла его в руки.

Глаза крольчонка были красные и веселые. Я ему подмигнула, и он мне подмигнул. Я захохотала — и он захохотал. Смотрим друг на друга и хохочем. Кролик просто умирает от смеха.

— Ну, — говорит, — и жизнь у вас!

А я, хохоча, отвечаю:

— Кошмар один!

Тут что-то произошло. По-моему, папа кулаком по столу стукнул.

А может, ничего не произошло. В общем, лежу я на полу, на животе, кролики вокруг меня бегают — пушистые, беленькие. Завтра еще будут — серенькие.

Глажу я крольчонков, глажу, они беленькие ушки прижимают, красными глазками мигают.

— Дуся, — говорю я, — посмотри, какой кролик. Посмотри, — говорю, — какой тепленький.

Двоюродная тетя Олимпия приехала к нам в гости.

И сразу же повела нас в оперу, на симфонический концерт, на эстрадный концерт. Как будто мы к ней приехали в гости, а не она к нам. К концу недели папа слегка побледнел, да и мама сдала. А предстояло еще в цирк сходить. «Цирк — искусство миллионов», — сказала тетя. И вот все стали собираться в цирк. «Ну, — думаю, — и меня потащат». Так и есть. Мама посмотрела на меня и говорит:

— Может, и ты в цирк сходишь, чем дурака валять?

— Нет, — отвечаю, — не пойду.

— Почему? — подозрительно спросила мама.

— Интереса, — говорю, — нет.

— У тебя ни к чему нет интереса. Лишь бы на диване лежать.

— Когда ты последний раз была в цирке? — спросил папа.

Выяснилось, что последний раз я была в цирке трех лет. Можно сказать, что совсем не была.

Что тут начало твориться!

— Она ни разу не была в цирке! Это ты во всем виноват! — с негодованием говорила мама папе.

И все стали собирать меня в цирк.

— Дуся тоже не была, — сказала я, — а ее никто не гонит.

— Дуся ходит в цирк с классом, — ответила мама. — Кроме того, она ушла в кино.

Моя двоюродная тетя Олимпия очень странно смотрела на меня, словно я чем-то ее оскорбила.

— В нашем городе все ходят в цирк, — сухо сказала она. — Все. И стар, и млад.

На меня надели новые скрипучие туфли и повели в цирк.

— Хоть львы-то там будут? — спросила я по дороге.

— Какой несовременный ребенок, — сказала тетя.

Ей никто ничего не ответил. Да и что отвечать? Каково это слышать маме? А каково папе?

Наступило тягостное молчание. Его нарушал скрип моих новых туфель.

Наверно, так до самого цирка мы бы и молчали, если бы не встретили мою одноклассницу Аню Сухову.

На Аню все прохожие обращали внимание, потому что она была очень румяная. По крайней мере, все так считали, кроме меня.

— Здравствуйте, — сказала Аня.

— Здравствуй, — сказала мама и сказал папа.

— Привет! — сказала я.

Аня грустно улыбнулась — маме, папе, тете, мне — всем по очереди и, храня грустную улыбку, села в трамвай.

— Какая румяная девочка! — воскликнула тетя.

— Она не румяная, а бледная, — сказала я.

— Она похожа на булочку, которую только что; вынули из печки!

— Ни на какую булочку она не похожа. Она бледна. Бледна и печальна.

Тетя как-то судорожно рассмеялась. Папа ухмыльнулся. А мама, вздохнув, сказала:

— Ее не переспорить. Аня, конечно, бледна. Все видят, как она бледна.

— Да, бледна. Бледна и печальна, — твердо сказала я.

Все замолчали — видимо, решили со мной не связываться. Тетя даже с опаской на меня посмотрела.

«Просто из-за ее румянца никто не замечает, что она бледна и печальна», — подумала я.

Аня в прошлом году пришла к нам из другой школы. Марья Степановна поставила ее перед классом и сказала:

— Аня Сухова. Наша новая ученица. Всю жизнь Аня учится только на пятерки.

Все рот раскрыли и стали смотреть на Аню, как на какое-то чудо. Аня до слез покраснела и опустила голову.

Жалко мне стало Аню. Да и вообще что-то уж больно все просто — и румянец, и сплошные пятерки.

— Аня сядет на вторую парту с Вадимом Хазбулатовым, — сказала Марья Степановна.

— А на заднюю нельзя? — тихо спросила Аня.

— Зачем же? Садись на вторую парту.

И Аня пошла на вторую парту. По дороге она запнулась и уронила со стола классный журнал.

Все засмеялись.

И тут-то я поняла, что Аня бледна и печальна. Но никто об этом не знает. Может быть, ей лучше быть для всех румяной? А может, наоборот — плохо ей быть румяной?

— Мы опаздываем, — сказал папа. — Прибавим шаг.

Мы прибавили шаг.

Скрипя новыми туфлями, я вошла в цирк.

Мы поднялись на второй этаж. Круглый вестибюль, сплошное стекло, картинки кругом понавешаны. Хорошо! И запах какой-то особый, нигде больше так не пахнет.

— Мне нравится, — сказала я папе. — Особенно запах нравится.

— Конюшней пахнет, — сказала тетя.

— Хорошо пахнет конюшней, — сказала я.

— Кому нравится представление, кому конюшня, — сказала тетя.

Я ничего не сказала, потому что не видела еще представления.

А когда увидела!

Все первое отделение я умирала со смеху над клоуном. Клоун был совсем молодой, нос у него был не приклеен, а нос как нос, и костюм как костюм. Улыбка грустная. А почему-то всем очень смешно. У меня просто живот заболел. Тетя Олимпия мне даже замечание сделала.

— Неприлично, — говорит, — так громко смеяться. На тебя оглядываются.

Но я все равно смеялась, никак не могла удержаться.

Все мне понравилось: и цветные прожектора, и музыка, и зрители — такие веселые.

Но главное было впереди. Пока в перерыве мы гуляли по вестибюлю, ели беспечно мороженое — над манежем растягивали сетку для воздушного полета, и артисты готовились к выходу, чтобы лишить меня покоя.

Вначале я, конечно, не подумала ни о каком воздушном полете, просто почувствовала беспокойство, когда увидела эту сетку. «Зачем, — думаю, — сетка такая и для кого ее натягивают?»

Свет погас, включили прожектора, оркестр заиграл какой-то марш.

Когда забил барабан, на манеж выбежали гимнасты. Таких красивых я еще никогда не видела. Они поднялись по веревочным лесенкам вверх, на мостики.

• Предыдущая
• 8/18
• Следующая