Ильза Янда, лет - четырнадцать - Нёстлингер Кристине - Страница 24

• Предыдущая
• 24/29
• Следующая

– Извините, пожалуйста, мне надо докто­ра Шратта, – сказала я.

– Одну минутку, сейчас соединяю, – ска­зал бухгалтер Майер, и опять кто-то снял трубку, а потом послышался гудок. Я набра­ла номер редакции еще раз, и телефонистка опять пообещала соединить меня с доктором Шраттом, но тут же добавила: – Доктор Шратт сейчас говорит по телефону. Вы бу­дете ждать?

Я ждала пять минут. Потом услышала ко­роткие гудки. Как раз в ту минуту, когда я снова стала набирать номер 56-56-16, муж фрау Прихода крикнул из кухни:

 – Да кто же это так долго говорит по телефону? У нас все-таки не телефон-автомат!

Я испуганно положила трубку и, побла­годарив за разрешение позвонить, скользну­ла через переднюю к двери. Хозяин квартиры все еще ворчал на кухне, когда я закрывала за собой дверь.

Я медленно спустилась по лестнице.

Я снова села на подоконник и стала гля­деть на наш двор, на дождь, на веревку, на которой висели большие мокрые подштан­ники и несколько фартуков. Это были бабушкины фартуки, а подштанники – дедуш­кины! Дедушка, наверно, последний человек на земле, который все еще носит кальсоны с тесемочками. Он ни за что не соглашается надеть какие-нибудь другие. Тесемочки он несколько раз обматывает вокруг ноги и завязывает бантиком. И тут меня осенило, что ведь кальсоны и фартуки еще не висели на веревке, когда я стучала в дверь. Я побежала в подвал. Бабушка стирала в домовой прачечной. Прачечная была полна пара, и ба­бушка в резиновом фартуке мешала падкой белье в котле. Прачечная в доме у бабуш­ки – совсем старомодная. Вместо стиральной машины там печь, ее топят дровами, а над огнем висит железный котел, в нем кипит белье. А еще в этой прачечной стоят две деревянные лохани, корыто и огромная сти­ральная доска.

Бабушка поглядела на меня с испугом и спросила:

– Эрика, что случилось? Почему ты здесь? А школа? Что-нибудь случилось?

Я села на деревянную скамеечку возле печки. Тут было хорошо – тепло. Я расска­зала бабушке все, что знала, – и про хозяина трактира, и про его брата, и про красный «БМВ», и про шариковую ручку, и про Ильзину подпись.

Сперва бабушка вообще ничего не поняла.

– Как так? Значит, она в Италии с этим Али-бабой?!

А еще она спросила:

– И все это тебе рассказал хозяин трактира?

Я объяснила ей еще раз. Очень медленно и очень подробно. Бабушка стала тереть пальцем переносицу. Потом она сказала:

– Так.

 И больше ничего. Я думала, она все еще никак не поймет, и опять начала все сначала, но она перебила меня:

– Я поняла. Теперь я все поняла.

И она снова стала мешать палкой белье. Потом она вздохнула, отбросила со лба седую прядь, выбившуюся из-под платка, вздохнула еще раз и опять стала мешать белье.

– Бабушка! – крикнула я. – Теперь, ког­да я узнала, как...

Бабушка положила деревянную мешалку поперек котла.

– А что ты теперь узнала? – спросила она.

И прежде, чем я успела ответить, она вновь заговорила:

– Не так-то уж много нового ты узнала! То, что она уехала за границу с каким-то мужчиной на его машине, и так было ясно как дважды два.

– Ты мне поможешь? – спросила я.

– В чем?

– Вернуть ее домой!

Бабушка стала снова тереть свой нос.

– Она и сама вернется.

– Нет, – сказала я.

– Брату хозяина, если он такой, как ты рассказала, – а уж он-то такой, ведь поря­дочный парень так не поступит, – ну так вот, ему ее долго не выдержать. Это ему наскучит. Да и домой, так и так, возвращаться надо. И тогда ей тоже придется вернуться.

– Бабушка, пожалуйста, сделай что-ни­будь! – взмолилась я. – Сделай, чтобы она прямо сейчас вернулась!

– Что же я могу сделать?

– Пойди к трактирщику, поговори с ним, скажи ему, пусть устроит, чтоб его брат с Ильзой вернулись обратно!

– Глупости, – сказала бабушка, – глупо­сти! Какое ему до этого дело! Это его вообще не касается! Идти надо в полицию, по­тому что твоя сестра несовершеннолетняя, и это называется растление малолетней, ты понимаешь?

Я хотела, чтобы бабушка вместе со мной пошла в полицию. Но и в полицию бабушка идти отказалась.

– Я сейчас не могу уйти, – сказала она, – белье кипит, мне надо его полоскать, а то после обеда прачечную займет Хабермайерша.

Я сказала бабушке, что это просто безобра­зие – какая-то Хабермайерша, какое-то белье для нее важнее, чем Ильза. Бабушка вздохнула, потерла нос и покачала головой, а потом сказала, что дело тут не в белье. Просто она не может в это вмешиваться. Она вообще не имеет на это права. Мама запретила ей вмешиваться в наше воспитание, а папа тоже наверняка разозлится, если она, никому ничего не говоря, примет сама какие-то ме­ры. Она не может пойти ни в полицию, ни к хозяину трактира, не поговорив об этом с па­пой или с мамой.

– Тогда поговори с папой!

– Он у меня больше года не был. И я к нему не пойду! Нет!

Вид у бабушки был очень сердитый.

– Тогда поговори с мамой.

Бабушка рассердилась еще больше.

– Почему именно я должна говорить с твоей матерью? Почему? – Бабушка подняла мешалку и взмахнула ею в воздухе. – Я уже тогда, много лет назад, поклялась никогда больше с ней не разговаривать. Ни разу в жизни!

– Ну, пожалуйста, бабушка, – сказала я. Я готова была разреветься.

– Почему ты сама с ней не поговоришь? Ты ведь можешь рассказать ей все то же самое, что рассказала мне! Ты-то ведь ни в чем не виновата!

– Я не могу говорить с мамой, – тут я заплакала.

– А почему ты не можешь?

Я продолжала всхлипывать, и плечи у ме­ня сами вздрагивали.

– Не знаю почему, но из этого ничего не выходит. И потом, она на меня сейчас очень сердится за то, что я пошла в кино. И вообще с ней должен поговорить кто-нибудь, кто может ей это все объяснить.

– Что объяснить?

– Почему Ильза уехала. И что Ильза во­все еще не плохая, и пусть ее не отправляют в приют. Ей надо все объяснить, а я не могу этого сделать!

– Я тоже не могу, – сказала бабушка.

– Нет, ты можешь.

Бабушка положила мешалку в корыто, накрыла котел крышкой и отворила поддувало внизу печки.

– Чтобы сама догорела, – сказала она. А потом сказала: – Ну ладно, пошли!

– Куда пошли? – спросила я. – К папе?

Я спросила это с опаской – по правде ска­зать, мне совсем не хотелось идти к папе. Во-первых, вообще не хотелось, во-вторых, с тех пор как он был у нас дома и вел себя так по-идиотски, я больше его не видала, а в-третьих, он не любит Ильзу, вернее, не на­столько любит, чтобы ей помочь. Ну, по-настоящему помочь. Я, может, и порядочная дура, но столько-то про папу и я усвоила. Он, конечно, тут же помчится в полицию и устроит там жуткий скандал, изображая любящего, возмущенного, несчастного отца. Вот и все, что он сделает. И то лишь затем, чтобы выставить маму очень плохой. Но ведь этого нельзя говорить бабушке. Папа ведь ее сын. Она и сама, правда, без конца его руга­ет, но, если кто другой начинает его бранить, она просто звереет и бросается его защи­щать.

Только оказалось, что беспокоилась я напрасно. Бабушка сказала:

– Нет, мы не к папе пойдем. Для таких вещей он вообще не годится. – Она сняла резиновый фартук, скинула деревянные сабо, обула полуботинки. – Мы пойдем к твоей матери. – Бабушка развязала пла­ток. – Но обещать я тебе ничего не могу. Если она закатит истерику, я тут же уйду. – Бабушка сняла пальто с крючка на двери. – А скорее всего, она устроит истерику – и мне придется уйти. – Бабушка надела пальто. – Я делаю это только для того, чтобы ты не думала, что ваша бабушка не хочет вам по­мочь.

Мы вышли из прачечной. Бабушка запер­ла дверь, сунула ключ в карман.

– Я не хочу возвращаться в квартиру, – сказала она, когда мы поднимались по лест­нице из подвала. Она кивнула в сторону сво­ей двери: – Он сегодня опять какой-то смур­ной. Если он меня увидит, а потом я опять исчезну, он совсем запутается. А когда он запутается, с ним вообще никакого сладу нет.

Я напряженно думала, что бы мне сказать бабушке. Я заметила, что, когда она говорит про дедушку, голос у нее всегда такой пе­чальный. Но ничего утешительного не при­шло мне в голову.

• Предыдущая
• 24/29
• Следующая