Ильза Янда, лет - четырнадцать - Нёстлингер Кристине - Страница 27

• Предыдущая
• 27/29
• Следующая

– Во всяком случае, это лучше, чем по­кончить с собой. Как вы считаете? – сказала бабушка.

Советница поглядела на нее с испугом.

– Ну, об этом никто не говорит!

– Нет, – сказала бабушка. – Об этом во­обще не говорят. О таких вещах говорить не принято.

– Вы переворачиваете мои слова!

Советница снова обиженно поджала губы.

– Я и не думала переворачивать ваши слова, – сказала бабушка, – я только хотела вам объяснить, что...

– Что вы хотели мне объяснить?

– Что Ильза искала кого-нибудь, кто бы ее любил, кто бы к ней хорошо относился, интересовался ею, понимаете – кто любил бы ее.

– Ну, тогда она нашла как раз подходя­щего, – выкрикнула советница.

– Нет, она не нашла подходящего, – громко сказала бабушка. – Она и не могла его найти. В четырнадцать лет вообще трудно выбрать правильный путь. Да и как она мог­ла знать, кто настоящий. Был с ней кто-нибудь рядом, кого она могла бы спро­сить?

Я чихнула, а советница промолчала. Я чихала не переставая.

– У нее жар, – сказала советница.

– Температура немного повышена, – ска­зала бабушка, пощупав мой лоб.

Потом бабушка и советница стали вместе искать градусник.

По-моему, они были даже рады, что могут поговорить о чем-то другом – не об Ильзе. Они нашли градусник и сунули его мне под мышку. Когда бабушка расстегивала мне ворот, у меня опять вся кожа сделалась в мурашках.

Бабушка ошиблась. Температура у меня была не «немного повышена», а больше трид­цати девяти. Обе они сказали, чтобы я ложи­лась в постель. Я не хотела, но, когда совет­ница и бабушка выступают заодно, тут уж сопротивление бесполезно.

– Я подожду, пока вернется мама, – протестовала я.

Ты можешь ждать маму и в посте­ли, – сказали бабушка с советницей в один голос.

Они потащили меня в комнату и помогли мне раздеться. Советница снимала колготки с одной ноги, а бабушка с другой. Тут мне стало ясно, почему Татьяна всегда так ревет, когда ее раздевают и одевают.

Бабушка осталась со мной в комнате. Советница пошла на кухню готовить обед. Бабушка села ко мне на кровать и сказала:

– Мама наверняка скоро придет.

Мамы уже час как не было.

Я все чихала да еще и кашлять начала. Глаза у меня болели – прямо горели.

Советница принесла мне чашку препротив­ного чаю. Я не хотела его пить. Я сказала бабушке, чтобы она сама заварила мне чай. У нее получается гораздо вкуснее. Бабушка попробовала чай и сказала, что я дуреха. Этот чай, по ее мнению, был на вкус точно такой же, как и у нее. Если мне не нравится этот чай, значит, я вообще с предубежде­нием отношусь ко всему, что исходит от советницы.

– Потому что она просто ужасная, – сказала я тихо.

– По чаю этого незаметно, – сказала ба­бушка тоже шепотом.

Потом вернулась мама, и вместе с ней пришел Курт. Мама позвонила из трактира Курту в редакцию, и он приехал прямо туда. Мама с трактирщиком вообще, как видно, много куда звонили по телефону, потому что мама все рассказывала бабушке и совет­нице про разные телефонные звонки.

– Потом мы позвонили другу этого Эрвина в Венецию, и он дал нам номер телефона того человека во Флоренции.

И еще:

– Потом мы позвонили во Флоренцию, а он дал нам, оказывается, неправильное название гостиницы. Но мы позвонили ему еще раз, и только тогда узнали все точно.

И еще:

– Тут нам сказали, что этого Эрвина яко­бы нет сейчас в номере, но трактирщик про­сил ему передать, что это безумно важно и пусть его брат, как только его найдут, сразу ему позвонит!

И еще:

– Потом мы все сидели и ждали. А потом опять туда позвонили. И застали его!

– Ну и что? Говорили вы с Ильзой? – спросила бабушка.

– Она не захотела с нами разговари­вать, – сказал Курт.

– Ну, а что сказал этот брат, этот Эрвин? Он-то что сказал? – спросила советница.

– Не очень-то много он сказал! – зло усмехнулся Курт. – Сказал то, что они всег­да говорят. Он якобы не имел ни малейшего представления, что ей нет еще даже шест­надцати, и думал, что родители ей разреши­ли. Она, мол, ему так сказала. И вообще она ему якобы наговорила множество самых не­вероятных вещей. И этому трактирщику тоже. Что ей уже семнадцать, что живет она здесь у старой тетки, а родители ее живут в Тироле, а эта старая тетка глухая и почти совсем слепая, и еще бог знает что! Напри­мер, даже что она якобы уже почти абиту­риентка.

– Нет, уж этого она наверняка не гово­рила, – резко сказала мама, – такое она ни­как не могла сказать!

– Почему не могла? – Бабушка опять уже терла свою переносицу.

– Ну для чего бы она ему это сказала?

– Чтобы он ее любил, – сказала бабуш­ка, – чтобы он не ушел от нее. Неужели ты думаешь, что красивый молодой человек, к тому же еще с деньгами и с машиной, на­столько глуп, чтобы связываться с четыр­надцатилетней? Да еще с такой четырнад­цатилетней, у которой родители за каждым шагом следят? Неужели ты думаешь, что та­кому, как он, это интересно? – Бабушка не­добро рассмеялась. – Он, скорее всего, ска­жет: «Нет, нет, спасибо!» Потому что ему нетрудно найти себе такую же красивую, покладистую, глупую куколку, только стар­ше шестнадцати лет. И ведь с ней никаких хлопот!

Тут бабушка заметила, что я тоже здесь – стою и слушаю. Она стала ругать меня за то, что я с температурой заявилась сюда в гостиную босиком. Я поплелась к моей посте­ли. На ходу меня как-то покачивало. Голова кружилась. Мне представилось, будто бы моя кровать – это лодка, а пол под ней – море с высокими волнами. Но даже когда плывешь в лодке-кровати по высоким волнам пола, все равно слышно, о чем говорят за дверью. Особенно, когда говорят так громко. А они говорили очень громко. Они спорили, спори­ли о том, нужно ли извещать полицию и нужно ли ехать за Ильзой и как ее от­туда привезти. А еще они говорили обо мне, и меня очень разочаровала моя бабуш­ка. Я хорошо расслышала, как бабушка сказала:

– Ах, эта высокая температура у Эрики очень быстро пройдет! С ней ведь всегда так. Когда она не может разобраться, как ей быть и что делать, она заболевает!

Не понимаю, почему бабушка такое гово­рит?!

У меня ведь самая нормальная простуда с самой нормальной высокой температурой и самым нормальным насморком. Из-за дож­дя и еще из-за того, что я тогда забыла надеть шарф. Даже советница – а она ведь всегда против меня – и то так считала. Она возра­зила:

– Да что вы! Она простудилась. Такая мерзкая погода!

Но бабушка, как ни странно, осталась при своем мнении насчет моей температуры. Она утверждала, что она это уже давным-давно заметила, еще когда я была совсем малень­кой. Что я якобы «всегда спасаюсь бо­лезнью». Детский врач, к которому она со мной раньше часто ходила, тоже так считал.

Потом я, кажется, задремала. Когда я очнулась, у меня на кровати, в ногах, сидел Оливер. Он сообщил мне, что пожелал полу­чить в подарок на рождество черную кошку. И спрашивал, как я считаю – правда ведь, он получит кошку?

– Никогда ты ее не получишь. С гаран­тией, – сказала я. – Ведь мама вообще против всяких животных!

– Ну а если младенец Христос принесет черную кошку, что тогда мама поделает?

Я ничего ему не ответила. Оливер дергал мое одеяло.

– Ну скажи, может мама что-нибудь по­делать?

– Может.

– А вот и нет, а вот и нет! – крикнул он. – Против него ей ничего не поделать! Он все равно не унесет черную кошку. Не может он ее унести. У него знаешь, сколько дел на рождество! А после рождества ему вообще нельзя спускаться на землю!

– Оставь меня, пожалуйста, в покое с тво­им младенцем Христом, – сказала я.

Оливер взобрался повыше, устроился у меня на животе и стал боксировать с одея­лом, крича:

– А все равно мне подарят черную кош­ку!

– Спрашивай маму, – сказала я, – спра­шивай Курта! Ты их спрашивай! И слезай с моего живота!

Оливер сказал, что маму и Курта он не может спрашивать: они ушли. И моя бабуш­ка тоже ушла. Только советница осталась.

• Предыдущая
• 27/29
• Следующая