Прихоти фортуны - Стоун Джулия - Страница 8

Жанна, как зачарованная, слушала Гийома, перебирая пальцами его длинные вьющиеся кудри. В такие минуты зеленые сердитые глаза урода светились нежной печалью, и он робко улыбался красными вывернутыми губами.

– Гийом! – тихо позвала Жанна.

Молодой человек поднял глаза и молча глядел на прекрасную девушку.

– Хм… Гийом. – Жанна поправила косынку и вложила руки в карман передника. Она неожиданно передумала говорить обо всем своему другу. Нет, пусть лучше Гийом ничего не знает, все ведь может оказаться пустым страхом. – Где Масетт? Я что-то не заметила ее во дворе.

– Там. – Горбун махнул рукой.

– Спасибо, дружок, – сказала она.

Жирная Масетт в шерстяном палантине восседала на заднем крыльце и ощипывала цыплят. Она хмуро посмотрела на девушку.

– Вот что, Жанна, – наконец решилась она. – Не надо бы тебе расхаживать по двору. Монаха будет обслуживать Гийом. А ты, детка, посиди-ка пока в своей каморке.

– Хорошо, мадам Рюйи, – ответила Жанна, опуская глаза. – Я там хворост принесла…

– Да знаю, знаю, – раздраженно отмахнулась хозяйка. – Свалился он на мою голову! Какие убытки несем из-за него! Нас теперь обходят, словно двор прокаженных, а разве так было? Иной раз и лошадей поставить некуда… А теперь? Пусто!

– Отчего это так, мадам Рюйи?

– Жанна, послушай, детка. – Масетт в сердцах швырнула недощипанного цыпленка. – Говорят, в нашу местность прибыл инквизитор из Авиньона. – Она возвела очи к небу. – Милостью божьей Гийом де Бриг. Это плохо, Жанна, очень плохо. Полетят головы с плеч долой. – Она вздохнула. – Ладно, ступай.

В чулане, как всегда, было сумрачно, сквозь решетчатую отдушину вяло стекал свет. Жанна посидела на тюфяке. Было невыносимо скучно и тоскливо. Сильно пахло укропом и пылью.

Она опустилась на колени перед распятием и заплакала.

– Гийом!

Нет ответа. Ветер ревет и мечется, насыщенный тьмой морских глубин, влагой звездной бездны, песками Египта. Шумят в сумраке синие крылья демонов. Жанна как тень понеслась по двору; окна харчевни освещены, камни двора отсвечивают, подобно кружочкам жира. Беззвучно мелькнула молния. На мгновение Жанна ослепла.

– Гийом!

Упали крупные капли дождя. В душе Жанны бушевала буря. Она звала горбуна с таким отчаянием, как если бы я звала тебя, моя любовь.

У конюшни закачался красный фонарь. Жанна бросилась туда.

– О, хвала Господу, ты здесь, Гийом!

– Что с тобой, Жанна? Я услышал, как ты зовешь меня.

– Теперь-то я вижу, что все в порядке. Я подумала, что тебя нет.

– Кто, испугал тебя?

– Никто.

– А все-таки?

– Я же говорю, Гийом – никто. Просто тебя долго не было.

– Я убирал лошадей этих ротозеев.

– Да, да, я вижу…

– Они совсем уходили бедных животных. Что за народ эти немцы!

Как бы в подтверждение слов горбуна до ушей молодых людей донеслись хохот и вакхические песни. Гостей, благодаря провансальским винам, разобрал хмель, забыв всякие приличия, они чудили, кто во что горазд и горланили куплеты, смысл которых приличному человеку показался бы диким. С купцами прибыл небольшой отряд солдат, они-то и создавали господам Рюйи некоторые неудобства.

Масетт новые постояльцы пришлись не по вкусу, хотя, вероятно, это напряжение последних дней сформировалось в столь странную фантасмогорию.

– Что-то не больно они смахивают на купцов, – ворчала хозяйка. – А мне какое дело? Да будь они хоть сам сатана со всем его воинством; лишь бы в кошельках звенели золотые экю.

Так рассудила Масетт, но решила, в случае чего, быть начеку. Тем более что в кошельках звенели и экю, и более мелкие монеты.

Прибыли купцы со свитой уже в сумерки и в несколько часов учинили в «Каторге» истинный хаос. Пол харчевни был усеян глиняными черепками и объедками.

После того, как солдаты переколотили добрую четверть кувшинов, Жак Рюйи рассудил, что этаким свиньям сойдет и кислое вино, и приказал поваренку таскать из погреба бутылки.

Надо сказать, что Масетт, конечно, радовало такое оживление после многодневного запустения славной «Каторги», но с другой стороны – деньги хозяйка предпочитала взять вперед.

И вот теперь с обвязанной полотенцем головой, уперев кулаки в бока, она загораживала собой проход на кухню и решала: возблагодарить ли ей Господа, или послать эту орущую братию ко всем чертям?

В углу, зыбкую тьму которого не нарушал ни единый отблеск пламени в камине, за широким толом, потемневшем от копоти, сидел могучий доминиканец. На этот раз он был в серой сутане с капюшоном, в сандалиях на босу ногу, его широкую талию опоясывала витая веревка.

Сальный огарок в плошке нисколько не прояснял личность странного монаха, а напротив, добавлял таинственности этому и без того впечатляющему образу.

Как ни трудно было разглядеть этого человека, но все же по некоторым признакам можно создать его портрет. Это был высокий статный человек с широкими плечами, огромным носом и бровями, похожими на крылья хищной птицы, что придавало его лицу мрачное выражение. Белый рубец тянулся от левого уха до подбородка, частично скрытый длинными темными волосами. Руки его со вздувшимися венами неподвижно лежали на столе; только слепой не разглядел бы на пальце тяжелую черную печатку с хищным сапфировым глазком, мигавшим в слабом свете отходящего огарка. На скамье лежал кинжал с драгоценным эфесом – в случае чего монах мог легко прибегнуть к этому невидимому для посторонних глаз и смертельному оружию.

Перед ним стояла бутылка с водой и стакан, и в ожидании ужина он пристально, но без особого интереса рассматривал шумную компанию, члены которой состязались между собой в сквернословии и богохульстве.

За столом рядом с пирующими сидели две женщины, прибывшие с обозом, которые, видно, во все время путешествия не давали солдатам скучать. Обе были молоды, но уже довольно потрепаны, с сальными лбами и рыхлыми бульдожьими подбородками. Одежда женщин в наибольшей мере подчеркивала их прелести, предметы туалета были напялены для того только, чтобы возникло желание их снять.

Сновал поваренок с бутылками; кто-то чертыхнувшись, напоминал о голоде, наконец, подали ужин и после короткого молчания разговоры возобновились, подкрепляемые крепкой шуткой и смехом женщин.

Монах поднес стакан к губам и глотнул воды. Его размеренные движения, осанка выдавали в нем человека недюжинной силы. Крепкие руки привыкли держать скорее меч, нежели распятие. Весь этот гам, хмельная кутерьма раздражали его. Он предпочитал тишину и созерцание.

За все время пребывания да постоялом дворе, брат Патрик ни разу не ужинал в общем зале. Первые несколько дней он беспрерывно вел допросы мирных жителей Пти-Жарден; когда же перепуганных рыбаков и крестьян оставили в покое, началась иная, скрытая деятельность монаха, заключавшаяся в писании каких-то писем. Время от времени его навещали братья по ордену. Завидев в утреннем тумане всходящих по тропе монахов в черных плащах, наброшенных поверх белых одеяний, Масетт всякий раз вздрагивала и истово крестилась.

Сегодня брат Патрик покинул свою комнату с окном на запад с единственной целью – увидеть Жанну.

Ни разу он не обратился к ней, ни разу не заговорил, девушка, прекрасная, как королевская лилия, не видела лица мрачного монаха. Он боролся с искушением, но ее изысканная, пленительная красота преследовала его. С адом в душе он приказывал себе не думать о девушке, которая никогда не станет близка ему. Но Жанна, овладевала его разумом и сердцем, стоило ему забыться сном.

Ее невинность, ее чистота были укором ему, он спрашивал себя, сможет ли коснуться этой святыни руками, обагренными кровью. Но при мысли, что ее коснется кто-то другой, не обладающий его достоинствами, трусливый подлец из черни, который не сумеет оценить райского блаженства от обладания этой красотой, он скрежетал зубами и, подобно зверю, метался в своей тесной каморке.