Еремей Парнов. Третий глаз Шивы - Парнов Еремей Иудович - Страница 40

– Здесь станут поклоняться огню. Повсюду распустятся такие огненные цветы. – Спитама широко развел руки, словно стремился обнять весь мир. – От Азербайджана до Хорезма, от Балка до гор, где живут пушты.

– Но твое колдовское пламя не освещает, – царь потянулся к огню и тотчас же отдернул руку, – хотя и жжется.

– Что все земные огни перед сиянием Митры! – усмехнулся пророк и, прищурившись, глянул на солнце. – Зато в ночи этот факел станет указывать путь. – Он наступил ногой на шуршащий ком перекати-поля, который гнал мимо медленный ветер. – Вот так! – Спитама нагнулся и подбросил сухую траву к факелу. Она вспыхнула желтым трепещущим светом и вмиг истлела почти без дыма, не оставив золы.

– Ты показал мне великое чудо! – Виштаспа скрестил руки на груди. – Мое сердце склоняется к твоей Авесте, пророк. Я щедро одарю тебя.

– Ты уже наградил меня, шахиншах. – Спитама поклонился до земли. – Ахуромазду почти, а не слугу его. Построй здесь храм.

– Клянусь, что сделаю это! – воскликнул с горячностью царь. – Но прежде я возведу огненное святилище у тебя на родине…[12]

– Щедрость твоя безмерна, владыка…

– А теперь в Балк! – Виштаспа сунул ногу в стремя.

– Повремени, шахиншах, – остановил его Спитама. – Я вижу, ты очень любишь своего коня?

– Черный Алмаз для меня дороже всех земных сокровищ! – Царь поцеловал вороного в белую звездочку на лбу. – Он дважды спасал меня от смерти.

– Выручит и в третий раз, – пробормотал, приближаясь, пророк. Свой кувшинчик он уже замотал тряпицей и спрятал в чересседельную суму, и кольцо с красным камнем вновь лучилось на среднем пальце его левой руки. – Дозволь попробовать! – Спитама взъерошил коню гриву.

– Что? Ты хочешь оседлать его? – Шахиншах расхохотался. – Он тут же сбросит тебя на землю, пророк. Черный Алмаз никого не подпускает к себе.

– Я знаю, повелитель, – кротко улыбнулся Спитама. – Но меня он не обидит. Я сумею справиться с ним. – Он взял коня за узду и ласково приник губами к его горячему, напряженному уху.

…В тот тихий предрассветный час, когда царь и Спитама выезжали по подъемному мосту за крепостную стену, карпан Зах прокрался к покоям пророка. Притаившись за углом, всматривался он в мутно-синюю темень, в которой черной, неразличимой громадой мерещился страж. По храпу, с характерным бульканьем в глотке, Зах узнал рыжего великана Кэхьона, слывшего первым дураком Балка. Судьба явно благоволила верховному жрецу. Он приосанился, надменно вскинул голову и, стараясь производить как можно больше шума, выступил из-за угла. Но страж не проснулся. Он сидел на полу, привалившись боком к двери и запрокинув назад тяжелую голову. От храпа, вырывающегося из слюнявого полуоткрытого рта, казалось, дрожали стены. Медный щит и меч валялись далеко в стороне.

Карпан осторожно перешагнул через его ножищи и потрогал дверь. Она была заперта на засов. Чуткими музыкальными пальцами Зах нащупал большую печать с царским быком. Комната Спитамы была опечатана. Карпан закусил губу и задумался. Потом решительно тряхнул головой, сорвал печать и острым, чуть загнутым кверху носком туфли больно ударил стража под ребра.

– Вставай, сын греха! – прошипел горбатый жрец и для верности щелкнул великана по лбу.

– А! Что? – очумело заметался по полу Кэхьон и наткнулся впотьмах на собственный щит, который загудел подобно гонгу.

– Да тише ты, осквернитель могил! – испугался Зах и еще больше сгорбился. – Весь дворец перебудишь! Так-то ты несешь службу?

– А? – Страж сладко потянулся и, пошатываясь, встал.

– Два! – перекривил его жрец. – Видел? – Он схватил великана за руку и потянул к двери. – Печать-то не уберег!

– Ох! – простонал Кэхьон, хватаясь за голову.

– Цепляйся крепче, – хихикнул Зах. – Она плохо держится у тебя на плечах. Скоро покатится.

– О-о! – горестно захныкал страж, и тут на него, видимо с испуга, напала икота. – К-как же т-так?!

– Кто велел опечатать дверь? – Карпан изо всех сил ударил его под коленную чашечку. – А, жаба?

– Шшшах-инш-ахх, – задохнулся в икоте страж.

– Зачем?

– П-приказ.

– Я понимаю, что приказ, а зачем?

– Шшш… – начал было несчастный великан.

Но жрец нетерпеливо прервал его:

– Спитама сам попросил об этом?

– П-попросил.

– Эа, да что с тобой толковать! – Зах сделал вид, что собирается уйти. – С носорогом и то легче договориться. Пеняй теперь на себя. Скоро тебя казнят.

– Смилуйся, карпан! – завопил нерадивый часовой и, гремя амуницией, брякнулся на колени.

– Тише! – Жрец затрясся от бешенства. – Еще один звук, и я сам перережу тебе горло!

– Пощади, о мудрейший! – Страж жалобно простер руки к горбуну. – Выручи раба своего!

– «Выручи, выручи»! – проворчал Зах. – Все вы такие: как плохо, сразу ко мне бежите, а пока все ладно, так даже не вспомните!.. Что теперь делать-то будем?

– Ты мудр, – страж развел руками, – тебе виднее. – Икота так же внезапно прошла. – Все открыто перед тобой: и прошлое и будущее. А уж я жизни ради тебя не пожалею. Младшую дочь храму пожертвую.

– Хорошо. – Жрец деловито потер руки. – А ну-ка, отодвинь засов.

– Так ведь приказ, верховный карпан… – замялся Кэхьон.

– Что-о? – Горбун изумленно отступил назад.

– Воля твоя, – сдался страж.

Тяжело лязгнул в темноте засов, и медный вздох пронесся по сонным покоям дворца.

– Я войду сейчас, – карпан наставительно погрозил кулаком, – а ты будешь меня охранять. Понял? Чтоб ни одна живая душа близко не подошла! Смотри у меня! – Он осторожно отворил дверь и, сунув руку за пазуху, прошмыгнул в келью.

Кэхьон подхватил с пола оружие и, подобно каменному изваянию, замер у входа. Но не успел он еще прийти в себя после пережитого и собраться с мыслями, как дверь позади тихонько заскрипела.

– Тс! Это я, – прошептал горбун. – Мне нужно было убедиться, нет ли кого в комнате.

– И как?

– Она пуста… Твое счастье, дуралей! Видимо, того, кто сорвал печать, что-то спугнуло… Давай думать теперь, как тебе помочь.

– Ага, давай! – с готовностью откликнулся страж.

– Ты умеешь молчать, червяк?

– Не пробовал что-то.

– Ночная мокрица! – вскипел карпан. – О Митра! Можно ли говорить с таким остолопом?

– Смилуйся, жрец!

– Поклянись, ничтожество, что ты скорее откусишь себе язык, чем скажешь хоть слово о своем преступном ротозействе.

– Я буду нем, как камень в пустыне!

– В холодную ночь кричат даже камни.

– Я не закричу.

– Тогда слушай. Я сейчас вновь запечатаю дверь и…

– А где мы возьмем печать шахиншаха? Великий визирь[13] сейчас спит…

– Не твое дело, безмозглый хомяк, где я возьму печать! Ясно?

– Слушаю и повинуюсь, великий карпан!

– Давно бы так, павиан… Мы запечатаем дверь, и все станет как прежде. Когда в первую стражу будешь сдавать пост, то доложишь, что никаких происшествий не было. Повтори, мокрица.

– Никаких происшествий не было!

– Хорошо. Меня ты тоже не видел. И вообще никто тебя ночью не беспокоил, в комнату не входил.

– Не входил.

– Тогда задвигай засов! – Карпан поднял восковую печать и принялся разминать ее пальцами. – Сейчас сделаем все, как было. Счастье твое, что в комнату никто не входил и ничего туда не подбросил. – Он ловко наложил восковую нашлепку и прокатал по ней лазуритовый цилиндрик, оставивший рельефный оттиск крылатого быка. – Иначе бы я не сумел тебе помочь… Ну, вот и все. Печать снова на месте.

– Отныне я раб последнего из твоих смердов. – Кэхьон ударил себя в грудь здоровенным кулачищем. – Как это тебе удалось?

– Разве я не великий маг? – усмехнулся Зах. «Не будь так темно, – подумал он, – я бы не решился пустить в ход чудесную гемму. Ведь даже такой глупец, как этот Кэхьон, и тот сообразил бы, что за нее могут заживо содрать кожу».

– Твое колдовство поистине всесильно!