Нефритовый трон - Новик Наоми - Страница 65

Ожидание затягивалось, парадные одежды пропитывались потом на солнцепеке. Им подали прохладительные напитки и горячие блюда, которые Лоуренс с трудом принудил себя отведать. За молоком и чаем последовали подарки: золотая цепь с безупречной крупной жемчужиной, произведения китайской литературы в свитках, золотые и серебряные накогтники для Отчаянного – такие же носила порой его мать. Он, единственный из всех не страдавший от зноя, тут же примерил их и выставил когти на солнце. Все остальные совершенно осоловели.

В конце концов мандарины, низко кланяясь, пригласили Лоуренса войти. Следом ступали Хэммонд и Стаунтон, за ними Отчаянный. Зал, открытый свежему воздуху, был увешан легкими драпировками, в больших чашах золотились и благоухали персики. Стульев не было, но у дальней стены имелся драконий помост. Там, рядом с вольготно лежащим селестиалом, на единственном кресле розового дерева восседал император.

Коренастый, широколицый, он мало походил на Миньнина, бледного и субтильного. Над верхней губой у него были небольшие усы без признаков седины, хотя ему было под пятьдесят. Одежда того особенного желтого оттенка, который, помимо императора, могла носить только его личная гвардия, поражала великолепием – но даже английский король не держал себя столь свободно в парадном платье, когда Лоуренс изредка бывал при дворе.

Император не улыбался, лицо его выражало скорее задумчивость, чем недовольство. Когда англичане вошли, он кивнул, а Миньнин, стоявший в числе других вельмож сбоку от трона, слегка наклонил голову. Лоуренс, набрав воздуха, опустился на оба колена. Мандарин свистящим шепотом отсчитывал полагающиеся земные поклоны. Пол из полированного дерева устилали ковры, и сама процедура не доставляла особого неудобства. Стаунтон и Хэммонд позади тоже исправно кланялись.

Покончив с тягостной формальностью, Лоуренс встал. Взгляд императора смягчился, и все присутствующие испытали явное облегчение. Поднявшись, император подвел Лоуренса к алтарю у восточной стены. Капитан возжег курения и произнес фразы, вбитые в него Хэммондом. Едва заметный кивок дипломата сказал ему, что он выдержал испытание без особо грубых ошибок.

Ему пришлось снова опуститься на колени, теперь перед алтарем. Это, несмотря на все кощунство подобного акта, далось Лоуренсу не в пример легче. Он пробормотал про себя «Отче наш» – это должно было означать, что он и не думал отрекаться от христианской веры. Худшее миновало: теперь вперед выступил Отчаянный, чтобы официально признать его своим спутником. Лоуренс с легким сердцем дал требуемые для этого клятвы.

Император, снова севший на трон, одобрительно кивнул и сделал знак одному из придворных. В чертог внесли стол, который снова уставили прохладительными напитками, и император при посредстве Хэммонда стал расспрашивать Лоуренса о его семье. Он очень удивился, узнав, что у Лоуренса нет жены и детей, и прочел ему длинную нотацию относительно семейных обязанностей. Капитан вынужден был признать, что пренебрегал ими. Это не особенно его угнетало: он был счастлив, что все сказал правильно и что церемония близится к завершению.

Хэммонд, выйдя из зала, от облегчения чуть не упал в обморок и опустился на скамейку в саду. Слуги поили его водой и обмахивали веером, пока ему не стало чуть легче.

– Поздравляю вас, сэр. – Стаунтон потряс руку дипломата, когда того наконец довели до дома и уложили в кровать. – Я, откровенно говоря, не верил, что такое возможно.

– Спасибо, спасибо, – повторял едва живой Хэммонд.

Лоуренс его стараниями не только вошел в императорскую семью, но и получил собственное поместье в Татарском Городе. Не считаясь посольством официально, оно фактически было им – ведь Хэммонд с разрешения Лоуренса мог оставаться там сколько ему угодно. Даже обряд поклонения полностью удовлетворил обе стороны, поскольку Лоуренс совершил его не как представитель британской короны, а в качестве приемного сына.

– Хэммонд не говорил вам, что мы уже получили с имперской почтой несколько весьма дружелюбных посланий от мандаринов Кантона? – спросил Стаунтон. – Император сделал нам очень щедрый подарок, освободив на год от пошлин все британские корабли, но эти новые умонастроения со временем принесут еще больше пользы. Полагаю, что вы… – Стаунтон медлил, держась за дверь своей комнаты, – что вы не сочтете возможным остаться здесь? Не могу даже выразить, каким благом это бы стало для нас – хотя дома, конечно, в драконах тоже нуждаются.

С радостью переодевшись в будничную одежду из хлопка, Лоуренс вышел под сень апельсиновых деревьев к Отчаянному. Перед драконом лежал вставленный в рамку свиток, но смотрел он не на него, а на пруд. В воде отражался оранжево-желтый закат и черный горбатый мостик; лотосы закрывались с приходом вечера.

– Я вижу там Лян, – сообщил он Лоуренсу, приветственно ткнув его носом. Белая селестиалка как раз шла через мост, сопровождаемая человеком в синей одежде ученого. Выглядел он как-то странно, и Лоуренс не сразу понял, что все дело в его прическе: ни бритого лба, ни косички. На середине Лян задержалась и повернула голову. Лоуренс инстинктивно положил руку на шею Отчаянного под ее немигающим красным взглядом.

Отчаянный слегка взъерошил жабо, но Лян уже отвернулась. Неся голову высоко и надменно, она скрылась среди деревьев.

– Хотел бы я знать, что она будет делать теперь, – сказал Отчаянный.

Лоуренс тоже думал об этом. Вряд ли кто-то по доброй воле захочет стать ее спутником: китайцы всегда, еще до последних событий, считали, что она приносит беду. При дворе, насколько он слышал, ее напрямую обвиняли в смерти Юнсина – что она должна была чувствовать, если эти слухи дошли до нее? – а самые нетерпимые полагали, что ее следует отправить в изгнание.

– Возможно, она удалится в какой-нибудь закрытый питомник, – сказал капитан.

– Не думаю, что здесь существуют такие. Нам с Мэй, например, не пришлось… – Отчаянный сконфуженно умолк – будь это доступно дракону, он покраснел бы. – Хотя я могу ошибаться, – поспешно добавил он.

– Мэй очень полюбилась тебе, – сглотнув, произнес Лоуренс.

– Да, – грустно признался Отчаянный.

Лоуренс помолчал, катая в ладонях недозрелый апельсин-падалицу.

– «Верность» отплывает со следующим приливом, если ветер позволит, – очень тихо сказал он. – Может быть, ты хочешь остаться? Хэммонд и Стаунтон говорят, что здесь мы принесли бы большую пользу Британии, – добавил капитан, видя, как удивился Отчаянный. – Если ты так хочешь, я напишу Лентону с просьбой, чтобы нам позволили служить здесь.

– О-о. – Отчаянный задумчиво склонился над свитком, не читая его. – Но ведь ты хотел бы вернуться домой, правда?

– Я солгал бы, сказав тебе «нет». Но твое счастье для меня важнее всего, и я не знаю, как ты мог бы счастливо жить в Англии, насмотревшись на здешние чудеса. – Лоуренс умолк, не в силах говорить дальше: он чувствовал себя подлым изменником.

– Не все здешние драконы умнее английских, – заметил Отчаянный. – Лили и Максимус вполне могли бы научиться читать и писать, могли бы приобрести какую-нибудь профессию. Это неправильно, что нас держат взаперти, как животных, и не учат ничему, кроме военного дела.

– Неправильно, – подтвердил Лоуренс. Мог ли он защищать британскую систему после того, что встречалось им в Китае на каждом углу? Это не довод, что некоторые драконы здесь голодают – он и сам лучше голодал бы, чем отказался от личной свободы. Не станет он прибегать к такого рода уловкам и оскорблять Отчаянного, напоминая ему об этом.

Оба долго молчали. Слуги начали зажигать фонари, молодой месяц взошел и отразился в пруду. Лоуренс бросал в воду камешки, дробя серебристую гладь. Он с трудом представлял себе, что будет делать в Китае. Восседать на шее Отчаянного – вот и все, на что он способен. Язык, хотя бы разговорный, придется все-таки выучить.

– Нет, Лоуренс, так не пойдет, – сказал вдруг Отчаянный. – Не могу я наслаждаться тут жизнью, когда дома воюют. И должен же кто-то рассказать английским драконам, что все может быть совсем по-другому. Мне будет недоставать Мэй и Цянь, но счастье недоступно для меня, пока Максимусу и Лили живется так скверно. Я думаю, что должен вернуться назад и поменять все в лучшую сторону.