Дорога на Тмутаракань - Аксеничев Олег - Страница 38

• Предыдущая
• 38/66
• Следующая

– Что случилось? – старался разобраться княжич. – Тебя кто-то обидел?

– Никто не может меня обидеть сильнее, чем я сама. Знаешь, я просто устала.

«От чего?» – хотел спросить княжич. И осекся.

Он понял.

Любовь – не только счастье. Это испытание. У любви много врагов, и не каждому человеку дано защитить собственное чувство. Невыносимо тяжело таиться ото всех, зная, что не поймут, высмеют, осудят. Когда любовь против всех, то чаще побеждают – все… И чем ты моложе, тем проще кажется сдаться на милость победителей. Жизнь так длинна, и многое еще впереди. Иная любовь, быть может, большая, чем нынешняя… Только в старости, когда усталая память отвергает новые события и живешь прошлым, становится ясно, как ошибались мы тогда, в годы столь наивной молодости. Но прожить жизнь дважды не удавалось даже сказочным героям.

– Понимаю, – удалось выговорить Владимиру. – Со мной действительно тяжело…

– Я виновата…

– Не стоит каяться, – прервал княжич любимую. – Так будет больнее… Наверное, ты права. Знай только, что мне будет сложно забыть тебя. А нужен буду – только дай знать…

Княжич и Любава замолчали.

– Иди, – нарушил молчание Владимир. – А то я начну просить тебя остаться.

– Свидимся, – вырвалось у Любавы.

Она тотчас пожалела о сказанном, больно уж равнодушно прозвучало слово. Но еще хуже было бы просить прощения за неловкость. Девушка сильнее, до кровавого прикуса сжала губы и, повернувшись, пошла быстрым шагом к своему дому.

Княжич глядел ей вслед, пока сумерки не скрыли тонкий девичий силуэт. Затем пошел в противоположную сторону, не домой, а так просто, куда глаза глядят.

В голову все время лезли умные и очень умные доводы в пользу того, что их расставание преждевременно, возможно, ошибочно. И все они разбивались об одно. Любава сама захотела расстаться. Сама, вот в чем дело.

Я же не лгал, думал княжич, утверждая, что никогда не перейду через твое «нет». Ты так решила, так для тебя лучше. Значит, надо покорно делать, что велят. Рабство? Бесхарактерность?! Любовь, будь она проклята?

Любовь… И проклинать ее не буду даже в мыслях.

Плохо быть сильным. Плохо убеждать себя, что ты все делаешь правильно и не нужно слов для расставания, что все и так понятно, что так будет лучше.

Будет ли?

– Нет, не будет, – сказал Владимир Ярославич вслух.

– О чем ты, господин? – сонно спросили сверху.

Княжич поднял голову, только сейчас сообразив, что стоит у фундамента одной из башен путивльского детинца. Как он попал сюда, Богу одному было ведомо да, возможно, стражникам, получившим нежданное развлечение на всю ночь. Расстался с Любавой он под вечер, теперь же красная полоса на горизонте говорила о скором рассвете. «Сторож, сколько ночи?» – припомнил княжич Святое Писание. «Еще ночь, но скоро утро» – так, кажется, отвечал библейский сторож.

– Скоро утро, говорю, – сказал княжич Владимир стражам на башне.

– Да уж, – сказали сверху. – Спать бы шел, господин, всю ночь как неприкаянный возле стен бродил… Мы уж беспокоиться стали, не случилось ли чего.

– Ничего не случилось, – эхом откликнулся княжич.

Ничего. Не случилось. Просто не стало любви. Какой пустяк для тех, кто не любил по-настоящему. Какая глупость для тех, кто любит.

Ничего не случилось!

И княжич миролюбиво добавил:

– И правда, пора возвращаться.

Помахав рукой стражам, он пошел к дому, где не спала всю ночь обеспокоенная прислуга. Отвечая на безмолвные расспросы челяди, княжич рассеянно заметил:

– Что может случиться с благородным человеком в княжеском городе?

Правда, что? Нежданное прощание с любовью? Но от этого так редко умирают, куда реже, чем от татей в лесных чащобах…

Недобрым был тот рассвет. Начинался день, когда войско Игоря Святославича скрестило мечи с саблями половецкими у берегов Сюурлия и безымянной речки, позднее прозванной Каяла, что означает – Скелеватая.

Одним только княжич Владимир мог заглушить постоянную тоску, облепившую прокисшей медовой патокой страдающую душу. Целыми днями он разбирал клад, когда-то щедро подаренный говорливым домовым Храпуней и его кокетливой подругой-кикиморой. Пергаменные страницы древних книг вели с княжичем разговор на добром десятке языков Востока и Запада, заставляли забывать обо всем, даже о личных невзгодах.

В выделанной коже книжных страниц, казалось, продолжалась жизнь. Давно сгинувшие мудрецы и маги, волхвы и колдуны говорили завитушками арабской вязи и штакетником латинского письма, подмигивали округлыми глазами ромейского греческого, щерились славянским уставом.

Книги из клада, найденного в ночь на Ивана Купалу под монастырем, были завораживающими и странными, пугающими и жестокими, мудрыми и беспощадными. Княжич, разбирая при свете восковых свечей написанное поблекшими за долгий срок чернилами, признавался сам себе, что ему не дано познать всей глубины знаний, заключенных меж деревянных крышек книжных переплетов. Признавался с явной радостью. Есть мудрость, оставленная богами в наказание роду человеческому за беспримерную гордыню, и высшим проявлением разума было бы отказаться от вредоносных знаний.

Царь Соломон, слышал ли ты княжича Владимира? Услышав, одобрил ли? Великий правитель и мудрец, ты перехитрил прекрасную ликом царицу Савскую, заставив ее поднять подол платья у края бассейна, искусно сделанного из стекла и слюды… Мудрец, стало ли тебе лучше, когда под царственной пурпурной каймой ты увидел волосатые козлиные ноги? Доказав беспримерную мудрость, не лишился ли ты большего – воспоминаний о несравненной красоте? Не возжелай большего – это не нами сказано!

Поэтому княжич пробегал взглядом заклятия и рецепты, магические чертежи и описания таинственных ритуалов, обещавшие, казалось, все на свете. Великое могущество требовало огромной цены, а Владимир не желал расплачиваться вечными адскими муками за десятилетия иллюзорного всевластия.

Интереснее было расшифровывать сознательно затемненные или просто попорченные тексты. Для настоящего книжника открытие истины сродни познанию девственницы для сластолюбца. Еще приятней было покорить ту, кто раньше подверглась грубому насилию, никому не желая сдаваться вновь.

Несколько дней назад княжич впервые развернул длинный свиток, небрежно сшитый из множества листов, варварски выдранных из сгинувших в небытии кодексов. Не сразу Владимир Ярославич понял, что перед ним был греческий перевод знаменитой арабской поэмы «Рай Мудрости», написанной, как говорит легенда, принцем Халидом ибн Язидом почти полтысячелетия назад в Александрии. Полного текста поэмы не видел никто, но слухи доносили, что арабский принц зарифмовал в ней секрет получения золота, вычитанный, в свою очередь, в одной из рукописей, хранившейся в тайниках Александрийской библиотеки.

Владимир смог сложить разрозненные листы в первоначальной последовательности. Все, кроме одного. Возможно, он был вообще из другой книги, очень уж отличался пергамен своим неважным качеством. Сравнивать почерк бесполезно; ромейские школы приучали своих выпускников писать одинаково и безлико.

Не подходило под алхимическое творение и содержание листка. Странные слова, где за согласным следовал согласный, и так по много раз, не могли, казалось, быть произнесены человеческим языком. Княжич пробовал проговорить хоть что-то из прочитанного про себя и не смог. Решил выговорить вслух. И остерегся.

Если слово – бог, то стоит ли поминать его всуе? Как знать, какого бога призываешь. Вдруг – недоброго?!

Княжич Владимир расправил заворачивающийся по краям лист пергамена, придавил его сверху толстым кодексом и отошел от стола. На сегодня труды следовало завершить.

Пусть место работы займет печаль, и пусть ничто не отвлечет княжича от болезненных и сладких одновременно мыслей об утраченной любви!

Полями пыльными пластался поход половецкий. Гзак, хан самозваный, вел войско на земли путивльские, осиротевшие без своего князя. Правило есть – не обижать сироту, но нет закона для изверга, преступившего через него. Нет совести у отнимающего, нет души у убийцы. Нет жалости к земле Русской у обезумевшего из-за упущенной добычи Гзака. Нет разума у позабывшего – отвергнувший все сам всеми отторгнут будет.

• Предыдущая
• 38/66
• Следующая