Шеломянь - Аксеничев Олег - Страница 4
- Предыдущая
- 4/72
- Следующая
– Садись, князь, не побрезгуй угощением и приемом. В условиях похода, извини, лучше принять не могу.
Игорь покосился на Кончака, не иронизирует ли тот часом, но степняк был серьезен.
– Такой победой стоит гордиться особо. Она не готовилась специально, значит, сам Тэнгри-Небо послал ее нам, – продолжил хан. – А для тебя все это как будто не в радость.
– Не люблю легких побед. Так не бывает. За всем этим придет расплата, и я не знаю, не будет ли слишком высока дань судьбы. Войско вышло из подчинения, и остается только молиться, чтобы не произошло перемены к худшему. Если в Киеве остался хоть кто-то не потерявший головы, все еще может…
Игорь не договорил. Сложенными в щепоть пальцами левой руки он провел круг у лица, словно отгоняя злое видение.
– А кому молиться? – заинтересовался уже захмелевший хан. – Я говорил с вашими монахами. Умны. Это хорошо. Злы. Это тоже неплохо.
Кончак залился тихим смехом, пригубил из золотого ромейского кубка вино и продолжил:
– Видел бы ты, как один из них орал на нашего шамана, тоже засмеялся бы. Так вот. Объясни мне, князь, как это возможно, что такие злые шаманы служат доброму Богу, призывавшему, если я правильно его понял, не убивать?
– Кого понял?
– Бога.
В глазах Кончака плескались хмель и любопытство. Христианский Бог был для него так же конкретен, как и боги половцев – Небо, Солнце и прочие.
Хан продолжал говорить, явно не рассчитывая на собеседника, просто желая выплеснуть то, что не находило у него объяснения.
– И поясни мне еще, о чем ты хочешь молиться? О закреплении победы? Тогда твой Бог одобрит ту резню, которую мы сегодня устроили. Тогда он злодей и обманщик. Или ты хочешь пожелать милости нашим врагам? Представь, Бог тебя услышал. Тогда князь Рюрик, а то и Давыд, излечившись от своей трусости – чего только Бог не исправит, – нападут на наших упившихся вояк и перережут их так же легко, как волк обитателей овчарни. А это опять кровь! Может ли Бог быть добрым, ответь мне, князь?
Игорь хотел продолжить разговор, во хмелю часто тянет на философию, но помешал шум в лагере Кобяка. Там кричали люди, много людей, и с каждым мгновением крик становился все громче и обреченнее. Воин может так кричать только перед смертью, да и то если страх выше стыда и гордости. А лукоморцы Кобяка были мужественным и гордым народом.
– Вот и поговорили, – с обидой сказал разом протрезвевший Игорь и вышел из юрты. У догорающего костра гридни седлали коней, а особо шустрые уже сидели в седлах. Игорю подвели арабского скакуна, ухоженного, лоснящегося, безумно красивого, но годного лишь для парадных выездов. С ранней осени до поздней весны жеребец стоял в конюшне, укутанный шерстяными платками, и непрерывно чихал, протестуя против непривычного ему холода. Князь взглянул в глаза коню, тот на удивление не отвернулся и даже вывернул губы в улыбке.
За спиной Игоря хан Кончак отдавал приказы своим воинам. Лагерь половцев, только что беспечно праздновавший, на глазах превращался из скоморошьей поляны в арену – ристалище для турнира.
– С тобой пойду, князь, – сказал Кончак, пробуя, легко ли выходит из ножен сабля. – Подберем твою дружину – и к Кобяку, разберемся, что произошло.
А произошло вот что.
Тысяцкий Лазарь смог собрать остатки дружины Мстислава. Поскольку князь Давыд приказал не открывать ворот Вышгорода, то люди беспорядочной массой скопились у земляного вала, представляя собой прекрасную мишень для половецких лучников. Спасение казалось нереальным и все же пришло. Половцы Кобяка упились настолько, что то ли не заметили верной добычи, то ли побрезговали ею.
Лазарь неистовствовал у ворот Вышгорода, призывал на Давыда кару Христа и Перуна, Саваофа и чьей-то матери, обещая любому, кто не откроет ворот, лично отвернуть мужскую гордость и протащить из правого уха в левое, а затем обратно.
У Вышгорода притихли даже птицы, опасаясь помешать монологу тысяцкого. Смелее птиц оказался высокий и очень худой араб, заговоривший на прекрасном русском языке в тот момент, когда Лазарь набирал в грудь воздух, чтобы вскоре выплеснуть его с очередной порцией проклятий.
– Не будет ли так любезен мудрейший, чтобы позволить говорить недостойному?
– Что? – поперхнулся воздухом и слюной тысяцкий.
– Не будет…
К счастью араба, Лазарь в это время снял кольчужные перчатки, а не то не миновать было бы в этот день еще одного смертоубийства. Но и обычный, ничем не утяжеленный кулак тысяцкого легко снес несчастного араба в вонючую жижу, которая текла по дну крепостного рва.
– Аллах акбар! – заорал обиженный араб. – Где благодарность? Я же помочь хотел!
– Гррр, – изволил произнести Лазарь.
В ближайшем окружении это восприняли как приказ, и вскоре мокрый и от этого еще более жалкий араб был извлечен из воды и дружеским тычком отправлен под ноги тысяцкого.
– Гррр, – повторил Лазарь.
– У вас есть трудности, – начал араб, не вставая с земли и опасливо косясь на заляпанные грязью мысы сапог тысяцкого. – Я могу помочь от них избавиться.
Тысяцкий наконец обрел способность говорить. Араб тут же выяснил, что господин военный давно был знаком с его матушкой, причем противоестественным образом. Далее оказалось, что в не менее интимных отношениях тысяцкий Лазарь находился со всеми сарацинами, их конями, собаками и, что особенно интересно, предметами обстановки.
Знавшие Лазаря люди заключили бы из этого, что предложение араба было встречено благосклонно.
Араб Лазаря не знал, поэтому заволновался еще сильнее.
– Что тебе, поганцу, надо? – этим вопросом Лазарь закончил воспоминания о своем бурном прошлом. Надо заметить, что в обращении «поганец» не было ничего оскорбительного, так на Руси привилось в то время латинское «паганус» – язычник.
– Цена небольшая, плевая, можно сказать, цена, – заторопился с ответом араб. – Такой мелочью даже стыдно утруждать такого видного и могучего, – тут последовал робкий взгляд на кулак тысяцкого, – господина. О цене потом, я сперва о деле…
И араб перешел к делу. Сначала тысяцкий недоверчиво хмыкал и недвусмысленно сжимал пятерню в кулак, затем оживился и отогнал любопытных. В словах араба сквозило безумие, и только от безнадеги им можно было поверить. Но припертым к крепостным воротам людям терять уже было нечего, и Лазарь решил рискнуть.
Тем более цена этому действительно плевок, не больше; некий кодекс, небольшая книга, привезенная в Киев еще после разгрома Хазарии Святославом и, наверное, уже сгнившая в княжеской библиотеке за прошедшие два столетия. Кусок пергамена, кожи, как известно, телячьей, явно не стоил самого маленького кусочка такой родной и действительно близкой кожи самого тысяцкого, что решение не потребовало больших усилий.
– Звать тебя как? – стараясь не пугать араба рыком и от этого приглушая голос, спросил Лазарь.
– Абдул, – быстро и униженно закивал головой араб. – Абдул Аль-Хазред, к услугам вашим.
Руки Аль-Хазреда нервно теребили вымазанный в глине край халата. Араб так и не встал с колен, голову он держал покорно склоненной, поэтому никто не видел, каким торжеством зажглись его глаза, когда тысяцкий пообещал отправить кого-нибудь в случае удачи в Киев на Ярославов двор покопаться в книгохранилище.
Если бы тысяцкий Лазарь видел эти глаза, то, возможно, задумался, не слишком ли высокую плату запросил арабский работорговец Абдул Аль-Хазред.
У Лазаря под началом было несколько десятков бойцов, деморализованных, частью безоружных и раненых. В лагере Кобяка на расстоянии полета стрелы веселились как минимум восемь сотен воинов, которым на помощь в короткое время могли прийти полтысячи половцев Кончака и столько же воинов Игоря, князя новгород-северского. Лазаря и его людей даже не стали бы засыпать стрелами или рубить; их просто потоптали бы конями.
Аль-Хазред предложил использовать для победы высшие силы. Практичный Лазарь с недоверием относился к богам, уж больно часто не выполнялись молитвы воинов, ждавших от битвы победы или хотя бы сохранения жизни. Но перед смертью даже неверующий на всякий случай помолится – вдруг поможет?
- Предыдущая
- 4/72
- Следующая
