Кремлевские жены - Васильева Лариса - Страница 25

• Предыдущая
• 25/51
• Следующая

Даже в последующие, открытые для разоблачения Сталина дни оставшиеся в живых участники вечера у Крупской решительно отметали версию отравленного торта.

Кто знает…

«Бойся данайцев, дары приносящих…»

Сталин лично нес урну с прахом Крупской.

Тайна смерти Надежды Константиновны никогда не будет раскрыта. Да и была ли тайна? Если задаться вопросом: чем эта сдавшаяся и все-таки не сдающаяся старая больная женщина вдруг в 1939 году стала опасна Сталину, то можно найти немало причин, которые недоказуемы.

Если «повесить» (глагол! — Л.В.) эту смерть на Берия, проявлявшего особую старательность в начале своей московской деятельности на посту главы НКВД, то можно снять подозрение со Сталина: не ведал, что творит его подручный. Но Берия в том году был еще слаб для такой инициативы.

Самоубийство? Приняла снотворное, устав жить, работать, болеть, переносить тяжесть расплаты за мечту, ставшую для нее в реальности кошмаром?

Все, что угодно, только не это! После смерти Ленина, после потери многих соратников она ощущала себя едва ли не единственной носительницей великой ленинской мечты и творила ее, понимая, что пока жива она — жив в какой-то степени и ОН, значит, жива ее главная любовь — революция.

На похоронах Надежды Константиновны было сказано много высоких слов. Двадцать лет эта женщина не жалела себя, поднимая неграмотную страну к свету тех знаний, которые считала единственно верными.

Обернувшись на всю историю России, можно сказать без преувеличений: ни одна женщина на вершине власти не сделала для женского мира столько, сколько Крупская. Даже Екатерина Великая, самая могучая представительница «слабого пола» в нашей истории, была мужчиной в юбке на русском троне.

Крупская положила свою женственность под колеса свершившейся революции для того, чтобы женское равноправие стало в стране реальностью. Она могла бы убеждать мужа в том, что женщины России еще не готовы для такого шага в отличие от женщин более цивилизованной Европы, где они тоже неравноправны, и он прислушался бы к ее голосу, а остальные поддакнули бы вождю. Но это была бы уже не Крупская. В результате Советская Россия создала новую женщину: свободную работать наравне с мужчиной, но несвободную наравне с ним решать проблемы всей страны.

Всеми своими достоинствами и недостатками женский мир Страны Советов был обязан титаническим усилиям Крупской, а хорошо это или плохо — рассудит Время.

Я заканчивала историю первой кремлевской жены в дни, когда огромная партийная машина, созданная и ее руками, многими после нее многократно перестроенная, сначала, как шагреневая кожа, усыхала в размерах и вдруг совместными, нападающими и защищающими, ударами была вдребезги разбита августовскими днями 1991 года. По обе стороны баррикад, в той Москве, где двадцать лет жила некоронованная царица революции, где она умерла, сошлись идеи большевиков старого и нового образца и руками своих детей и внуков расправились с этой машиной.

Ой ли?!

Мадам История ходит не по прямой, а возвращается на круги своя.

Не затем Надежда Константиновна столько работала, чтобы какие-то мы явились и перечеркнули.

Патрон и Помада

Подполье наверху

Весной 1974 года в тиши лондонской улочки Челси-парк-гарденс ужинала я в обществе трех — каждая по-своему замечательна — эмигрантских дам прошлого.

Саломея Николаевна Андронникова, двоюродная внучка поэта Плещеева и дочь бакинского генерал-губернатора. Подруга поэтов русского Серебряного века.

Приятельница Ахматовой в десятых годах.

Спасительница Цветаевой в двадцатых, когда та бедствовала в Европе.

Возлюбленная Зиновия Пешкова — международного авантюриста и французского генерала, старшего брата Якова Свердлова и приемного сына Максима Горького.

Муза поэта Осипа Мандельштама.

Вдова бывшего управделами Временного правительства Александра Гальперна.

Добрая, злая, все на свете понимающая, замечательная читательница.

Женщина без ярко выраженных политических пристрастий, если не считать таковым пристрастное чувство к родине, сохраненное в эмиграции во всей неприкосновенности. Красавица, несмотря на приближающиеся девяносто.

Мария Игнатьевна Закревская-Борейшо-Бенкендорф-Будберг, дочь украинского помещика, родом из Лозовского уезда, где родился и мой отец, а значит, мы с нею в некотором роде землячки.

Возлюбленная английского дипломата-разведчика Брюса Локкарта.

Вдова графа Бенкендорфа.

Официальная жена барона Будберга.

Секретарь и близкая подруга Максима Горького.

Гражданская жена Герберта Уэллса.

Переводчица русской и советской литературы на европейские языки.

Железная женщина — по определению одних, Мата Хари — по подозрениям других.

Анна Самойловна Калина, дочь богатого московского купца.

Гимназическая подруга Анастасии Цветаевой.

Адресат стихотворения Марины Цветаевой «Эльфочка» из первой книги поэтессы «Вечерний альбом».

Недолгая муза художника Оскара Кокошки.

Компаньонка Саломеи.

Не знаю, как мы за столом пришли к теме революции и большевиков, помню лишь, Анна Самойловна, мило надув сморщенные губки, высказалась:

— Пока большевики в Кремле, моей ноги в родной Москве не будет. Ничего не хочу иметь общего с вашей революцией.

Мне это высказывание не понравилось. Явилась я из СССР, жена аккредитованного в Лондоне советского журналиста-международника, но, подобно Саломее, четких политических взглядов не имела. То обстоятельство, что к 1974 году была я в своей стране автором нескольких поэтических книг лирического характера, помогало оставаться собой и не прилепляться к литературно-политическим компаниям. Хотя это трудное одиночество.

Живя в Лондоне с 1973 года, стала я замечать за собой черты псевдопатриотизма. Мне, например, категорически не нравилось, когда кто-то ругал мою страну. Пусть он и совершенно прав. Это чувство знакомо многим. Еще Александр Сергеевич Пушкин говорил, что порой ненавидит отечество, но ему неприятно, если иностранец разделяет с ним это чувство.

А тут сидели далеко не иностранки. Стараясь быть вежливой, я сказала:

— Позвольте, почему революция моя? У вас по поводу революции ко мне не может быть никаких претензий. Ваше поколение сделало ее. Ваше. Это у меня могут быть к вам претензии, но не у вас ко мне.

Что началось! Все три — такие разные — набросились на меня:

— Революция была необходима!

— Самодержавие прогнило насквозь!

— Дальше терпеть весь тот ужас было нельзя!

— Царь погряз в бессилии. О царице лучше не говорить: психоз и разврат.

— Конечно, кровавая расправа с Романовыми не имеет оправдания, но это уже другой вопрос.

— Царизм довел Россию до революции — в феврале совершилось то, что должно было совершиться. Большевистской революции никто не ожидал — она была не нужна!

— Почему же ваше Временное правительство не удержало власти в своих руках? — спросила я Саломею Николаевну, как будто все от нее зависело. А она-то и за своего Гальперна, причастного к этому правительству, вышла только в эмиграции, не от хорошей жизни.

— Да, — ответила она, — Временное правительство никуда не годилось. Я всегда это говорила. Мой покойный муж, Александр Яковлевич Гальперн, тогда даже не жених, а один из поклонников, сидел внутри этого правительства и каждый день писал мне письма в Крым, где я проводила лето с дочкой от первого мужа и няней. Рассказывал ужасы про беспорядки на улицах. Не советовал пока возвращаться в Петербург. Просил переждать. Пугал голодом. Что вы думаете? К середине осени его письма стали более спокойными.

У меня есть исторический документ о несостоятельности Временного правительства: письмо Александра Яковлевича от двадцать четвертого октября тысяча девятьсот семнадцатого года — заметьте, канун Октябрьской революции…

Саломея Николаевна выходит из своей кухни-столовой, где мы обедаем, и недолго отсутствует.

Желтое от времени письмо разворачивает бережно. На бумаге царские водяные знаки — двуглавый орел. Она опускает личные подробности и читает главное:

• Предыдущая
• 25/51
• Следующая