Сцена из жизни - Гейнце Николай Эдуардович - Страница 6

• Предыдущая
• 6/25
• Следующая

– Merci, merci, – подсел он к ней на диван и снова стал целовать ее руку.

– Женщина, когда захочет схитрить, всегда схитрит. Особенно для любимого человека. Надеюсь, вы за это на меня не посетуете. Этого никто не знает, никто, никто. Было бы очень досадно, если бы такая прелесть досталась кому-нибудь постороннему, cher Voldemar.

Она потрепала его по щеке. Бежецкий поймал ее руку и начал стягивать с нее перчатку, покрывая поцелуями. Она поцеловала его в лоб и склонилась к нему головой на плечо.

– Ах, – сентиментально начала она, – приличия света налагают на нас такие обязанности и оковы, что поневоле приходится хитрить.

Она томно вздохнула.

– Вот потому и приятнее иметь отношения с порядочной женщиной. Всегда лучше. Не может быть скандала. Соблюдено всегда приличие. Не рискуешь ничем. Сами свое положение и доброе имя берегут. Ну, а на меня в этом отношении всегда можно положиться. Я никогда не скомпрометирую женщину. Умею хранить, cher amie, чужие тайны.

Он неожиданно для нее поцеловал ее.

– Ах! – деланно вскрикнула она и отшатнулась от него.

Он снова привлек ее к себе.

– Я в этом уверена, – отвечала она. – Что ж делать, mon ange. Всякая из нас хочет жить, а свет так глуп, что не хочет этого понять. Никакой ни в чем свободы. Мне еще благотворительное общество дает возможность жить, как хочу. А то и к вам нельзя бы было ездить. Неприлично.

Она потупила глаза.

– Да, – вдруг переменила она тон, – что же мы главное-то было и забыли. Я привезла, что обещала. Вот тысяча рублей, которые вам нужны.

Она вынула из кармана пачку ассигнаций.

– Вчера литературный вечер дал три тысячи пятьсот… Я две показала в отчете в доход общества, а полторы на расход, стоил же вечер только пятьсот, конечно, моими заботами. Все артисты для меня участвовали даром. Ну, мне и можно было взять себе за труды тысячу рублей… Я так много хлопотала!.. Вот эта тысяча рублей, возьмите. Вам нужно было, отдадите, mon cher, когда будут. Да что между нами за счеты? Этого никто не узнает…

– Нет, Нина Николаевна, я этих денег не возьму… – с расстановкой проговорил он, отстраняя рукой деньги и задумываясь.

– Что! Почему?.. Ведь вам нужны были… Не обижайте меня… Не отказывайтесь… – заволновалась Нина Николаевна.

– Неловко мне их взять… – заметил он сквозь зубы.

– Это почему?.. – с недоумением уставилась на него она. – Ах, mon Dien. Напрасно я с вами была откровенна, вы меня этим оскорбляете. Ведь никто не будет знать этого! Неужели, если порядочная женщина вам доверилась, вы позволите себе ее третировать. O, ciel!.. Нет, берите, берите… Ну, если так вам совестно взять, дайте мне расписку. Вы всегда так надоедливы с вашей щепетильностью…

Она нежно улыбнулась и поцеловала его в лоб.

– Противный… но милый… так берите же…

Она хотела сунуть их ему за борт сюртука, но он отстранился.

– В таком случае я так оставлю, – встала она и бросила их на письменный стол. Никто не будет знать! – повторила Нина Николаевна.

Он задумчиво глядел на нее и молчал.

– А теперь мне пора, – вынула она крошечные золотые часики, – меня ждут. Ах, как досадно, что всегда так мало мне приходится быть с вами вдвоем. До свидания, заезжайте ко мне скорее.

Он молча поцеловал ее руку, проводил до передней и медленной походкой возвратился в кабинет.

Взгляд его упал на оставленные Ниной Николаевной на его письменном столе деньги.

– Черт знает, что за положение, – развел он руками. – Не брать – неловко и взять неловко, а необходимо нужно взять. Иначе, иначе дело дрянь. Или взять… Ужасно неприятно.

Он задумался.

– Эх! Все равно… Надо взять…

Он взял со стола деньги и вдруг весело засмеялся.

Мысль его перенеслась на Дюшар.

– Неугодно ли, какой экземпляр. Потеха, да и только, но как мне везет в нынешнем году. Черт знает, что такое. От женщин отбою нет. А ведь что во мне особенного?

Владимир Николаевич подошел к зеркалу и стал себя осматривать с головы до ног.

– Не знаю, право. Что их прельщает, – продолжал он далее свои соображения. – Ну, умен, талантлив, говорят. Собой я не особенно уж красив. Такой же, как и все, а ведь вот другим такого счастья нет. Как любить! Все для меня отдать готовы: и деньги, и души, – самодовольно продолжал он.

Он снова поглядел на себя в зеркало.

– Вероятно, во мне есть что-нибудь такое притягательное. Гм! Да! Осанка есть… Уверенность в себе и всегда веселый вид.

– запел Бежецкий и отошел от зеркала. – Однако шутки в сторону, – остановил он сам себя. – Чтобы я стал делать, если бы не Нинка. Положим, не совсем красиво деньги достала. Я даже не хотел брать – противно было, а потом подумал, во-первых, не я их у общества взял, а она; теперь, значит, они ее, что же брезговать: к ним ничего не пристало, деньги, как деньги, обыкновенные. А потом думаю, что все равно она промотает на украшение шалами своей гостиной, или на сладкие пироги и чаи для гостей, которые у ней по целым дням так с утра до вечера все чай и пьют, кто хочет приходи. Значит, все равно прахом пойдут, а меня они спасают от беды. Человека спасают, а не на прихоть идут. Все-таки для них благороднее.

Бежецкий захохотал и бережно положил деньги в карман.

– Так что в сущности она должна мне быть благодарна, что я взял эти деньги. Я ее поступок облагородил.

Ему пришло в голову, что это очень похоже на философию Шмеля, и он поморщился.

Вспомнив Бориса Александровича, он вспомнил и о делах вверенного ему общества.

– Да… В нынешнем году я стал поопытнее. В прошлом перед общим собранием заблаговременно не запасся деньгами, спустил и свои, и общественные, и не помоги Шмель с отчетами, да Крюковская, тогда же был бы мне крах. Ух, как было жутко. А теперь, через три дня заседание, надо подавать отчеты, а у меня уж сегодня все деньги в сборе. Да-с! Теперь меня Величковскому спутать не придется. Крепко сижу, сам черт не брат. Все общество передо мной на задних лапках ходит. Чествуют меня и уважают.

Владимир Николаевич самодовольно улыбнулся.

Вдруг взгляд его снова упал на письменный стол. Он заметил на нем письмо и взял его.

– Письмо от Крюковской! Эта скотина никогда не доложит. Вот и еще экземпляр! Ну, эта, положим, не чета другим, ее ни с кем сравнить нельзя. Остальные так… веселее живется, а эта…

Он не окончил своей мысли, распечатал письмо и углубился в чтение, усевшись перед столом.

Крюковская уведомляла его, что приедет к нему, и просила быть дома. Бежецкий бросил письмо на Стол и задумался.

Он стал анализировать в уме свои настоящие отношения к этой, любимой им, женщине, так много сделавшей для него.

Он начал с мысли о предстоящем с нею свидании.

– Опять, вероятно, объяснение, – начал снова он думать вслух, – вечно чего-то ей недостает, а мне это скучно! Уф! Тяжело становится. И отчего во мне это? Разве не люблю? Нет, люблю и жаль мне ее, она мне дороже других, а чего-то нет во мне к ней!

Бежецкий опустил голову.

– Наконец, я сам себя перестаю понимать, не могу разобрать моих к ней отношений. Черт меня знает, что я такое? Или я не способен любить, потерял эту способность? Много жил! Да нет. Ведь вот без нее мне скучно. Отчего же при ней так тяжело. Просто душно как-то! Сознаю, что она хороший человек и меня любит и я ее люблю, должно бы быть с ней легко, а между тем, как вместе – вот так и хочется сбежать. Что это за дурацкая у меня натура? И она чувствует это, хотя и не говорит. Да… страшно жаль мне и уважаю я ее…

Он вдруг вздрогнул и поднял голову. Видно было, что новая мысль осенила его.

– Уважаю, – повторил он, – вот, должно быть, отчего и тяжело мне Уважаю ее, а сам не такой. Понимаю, что есть качества, за которые можно уважать человека, а сам таким быть не могу, не умею…

• Предыдущая
• 6/25
• Следующая