Джон Леннон - Голдман Альберт - Страница 97

• Предыдущая
• 97/169
• Следующая

Бобби Дерет, сын крупного магната по недвижимости с Таймс-сквер, проходил курс лечения летом 1970 года. Он вспоминает, с каким удивлением, впервые переступив порог этого «серпентария», узнал среди странных его обитателей Джона Леннона и Иоко Оно. Джон, скрючившись на полу, резко раскачивался взад и вперед, испуская крики и стоны и громко взывая к матери и отцу. Иоко лежала вытянувшись и дрожала.

В субботу занятие завершалось сеансом традиционной групповой терапии, во время которого такие пациенты, как Дерет, получали возможность открыто расспросить Джона и Йоко об их эмоциональных проблемах. По словам Дерста, Джона мучили две основные темы: мать и религия. Джон был убежден, что мать любила его, а отец явился причиной их разлуки. В частности, он рассказывал один случай, когда Фредди, который всегда относился к религии как к «опиуму для народа», не пустил его с Джулией в церковь. Перечислив все свои обиды против отца, Джон неизменно спрашивал сам себя: «И что же я теперь делаю? Я даю ему деньги!»

Когда около полудня сеанс заканчивался, все пациенты отправлялись в ближайшую забегаловку подкрепиться гамбургерами, которые были любимой пищей Леннона в Америке. И хотя Леннон неизменно поражал окружающих своей скромностью и простотой, в арендованный им дом на Бель-Эр они с Йоко возвращались на собственном лимузине. «Мы посещали сеанс, чтобы хорошенько наораться, а затем возвращались домой и плавали в бассейне, — вспоминал Джон, рассказывая о монотонности четырехмесячного пребывания в Америке. — Мы чувствовали себя так, словно выкурили приличный косяк или приняли хорошую дозу ЛСД, когда расслаблялись в воде, и все было чудесно. А потом снова начинался дефанс — словно заканчивался кайф от косяка или „кислоты“, и требовалась новая доза».

Когда-то в Индии Мэджик Алекс помог Леннону прозреть и убежать из того места, где он был так счастлив и где ему отлично работалось. В Лос-Анджелесе таким человеком стала Йоко. «Янов стал для Джона папой, — рассказывала она много позже. — У меня тоже раньше был папа... но я убедилась в его лицемерии. Поэтому я всегда цинично отношусь ко всему, что преподносится как нечто великое и чудесное, — будь то гуру или первобытный крик». Йоко заявляла, что спасла Джона от незавидной участи, так как Янов хотел использовать его, засняв на видео сеансы с их участием. На самом деле в помещениях Первобытного института еще до появления там Леннонов были установлены видеокамеры, а пациенты, которые не желали быть заснятыми, могли выбрать себе место вне поля обзора камер, что с самого начала делали Джон и Йоко. Так что причина внезапного бурного разрыва Леннонов с Яновым была не в камерах. Истина оказалась намного проще. «Я могу вам сказать, — откровенно признавался Аллен Кляйн, — что Янов советовал Джону оставить Йоко».

«Янов был крепким орешком, — рассказывал Леннон. — Но до Йоко ему было далеко. Она внимательно наблюдала за всеми его действиями и скоро научилась делать то же самое лучше него». Она и сама хвасталась этим: «Я проводила с ним первобытную терапию. Я наблюдала, как он возвращался к детским воспоминаниям. Я была в курсе его самых сокровенных страхов». Кроме того, Йоко повезло. В самом разгаре ее борьбы против Янова она обрела неожиданного союзника в лице иммиграционной службы США, которая отказалась продлить Леннонам визу. В сентябре, за месяц до тридцатилетия Джона, они вернулись в Англию.

Несмотря на то, что Джон Леннон находился на излечении только четыре месяца, он вышел из серьезнейшей нервной депрессии, узнал о себе много такого, чего не забыл уже до самой смерти, и накопил материал для одного из наиболее удачных своих альбомов, так как, по обыкновению, все эмоции и откровения, пришедшие к нему во время терапии, выразил в новых песнях. Даже расставшись с Яновым, он продолжал в течение многих месяцев ежедневно заниматься первобытным криком, говоря: «Это (первобытная терапия. -А. Г.) было самым важным в моей жизни после рождения и встречи с Йоко». Чего бы ни стоили методы доктора Янова, Джон совершил ошибку, резко прервав курс лечения, ставший, как оказалось, его последним шансом решить умственные и эмоциональные проблемы, которым было суждено разрушить его жизнь. Кроме того, Янов предупредил Леннона об опасности резкого отказа от терапии, прежде чем найдена крышка, позволяющая захлопнуть «ящик Пандоры», который распахнулся в ходе лечения. Эта опасность стала очевидной уже в тот момент, когда Джон вновь встретился лицом к лицу со своим отцом.

«Открыть только в случае моего исчезновения или неестественной смерти». Такая надпись была начертана на конверте, переданном Фредди Ленноном адвокату после кошмарной встречи с сыном по случаю его тридцатилетия. В течение долгих месяцев по прошествии этого события Фредди и Полин опасались за собственную жизнь, так как Джон пригрозил, что застрелит Фредди, а тело утопит в море. «Его поведение нагоняло на меня ужас, — написал Фредди в письме. — Он подробно описал, как меня доставят на берег моря и утопят на глубине „двадцати, пятидесяти, а хочешь — ста ярдов“. И все это говорилось так, словно он уже готов приступить к осуществлению своего ужасного замысла». Будучи не в состоянии противостоять безумному гневу сына, Фредди сделал единственное, что было в его силах. Он подробно записал весь разговор и передал этот документ адвокату на случай, если Джон действительно решится осуществить свои отцеубийственные планы.

Поведение Джона можно было бы справедливо назвать «злодейским». Сначала он позвонил отцу, с которым не общался больше года, и ласковым голосом пригласил его в Титтерхерст на семейное торжество по случаю своего тридцатилетия. А когда Фредди прибыл с женой и восемнадцатимесячным сыном, их встретила симпатичная секретарша Джона Дайана Робертсон. Она попросила их подождать у подъезда, а сама якобы отправилась за дальнейшими указаниями. Фредди, который никогда еще здесь не бывал, огляделся по сторонам и почувствовал себя не в своей тарелке. Может быть, на него произвело впечатление зрелище разбитого автомобиля на бетонном пьедестале, а может быть, дело было в том, что старый дом напоминал, скорее, замок с привидениями. Но как бы то ни было, у него возникло впечатление, что дом этот похож на пышную усыпальницу.

Вернувшись, секретарша проводила Фредди и Полин с ребенком на кухню, где им снова пришлось ждать. Они присели за большой стол, а малыш принялся ползать вокруг. Фредди опять охватило то же неприятное ощущение, и он даже заметил, обращаясь к Полин: «Здесь пахнет злом!» В этот момент Джон и Иоко, точно две летучие мыши, неожиданно спустились на кухню по уходившей в потолок винтовой лестнице.

Джон выглядел мрачным, зрачки его покрасневших глаз были расширены. Он опустился на стул, зло уставился на отца и сразу зарычал: «Волнуешься? Давай, давай, тебе как раз пора начинать волноваться! Забирай свои хреновы страховые свидетельства — и убирайся к черту из моей жизни!» Последние слова вырвались из глотки Джона, словно сдерживаемый вопль. Затем, опустошенный, он рухнул на стул и затрясся всем телом.

В то время как Фредди безмолвно смотрел на сына, пораженный его внешним видом не меньше, чем речами: Джон нацепил на лицо огненно-рыжую бороду и выглядел совершенно безумным — Полин разрыдалась и, всхлипывая, попыталась объяснить Джону, насколько несправедлив его гнев против отца. Но это лишь усилило ярость Леннона. «Не лезь не в свое дело, глупая корова!» — процедил он, презрительно поджав губы, и оглушительно хлопнул по столу кулаком, в то время как Иоко с каменным лицом наблюдала за сценой, не произнося ни слова.

Наконец Фредди обрел дар речи и постарался успокоить сына, признав, что, конечно, и он виноват в том, что пришлось перенести Джону в детстве. Но вместо того чтобы успокоить его, это признание лишь раздуло пламя гнева. Теперь Джон пустился в бессвязный рассказ о своем недавнем лечении в Америке, где он, по его словам, истратил целое состояние, чтобы заново пережить кошмары своего детства. Время от времени он прерывал повествование и испускал ужасающий крик, — и тогда его лицо искажалось от переизбытка чувств, которые он пытался выразить. Вскоре стало ясно, что, кроме ярости, Джон находился во власти безумного страха. Он сравнивал себя с Джимми Хендриксом, Джимом Моррисоном и Джэнис Джоплин, которые совсем недавно умерли не своей смертью. Джон настаивал на том, что и его ожидала преждевременная могила, и, наконец, не выдержав, взорвался: «Я сумасшедший! Мое место в дурдоме!»

• Предыдущая
• 97/169
• Следующая