Не стреляйте в рекламиста - Гольман Иосиф Абрамович - Страница 43

• Предыдущая
• 43/81
• Следующая

Было не просто обидно. Было ужасно обидно. Ефим тогда заплакал. Первый и последний раз. Потому что отец, узнав, не пожалел, а, наоборот, отругал так, что надолго запомнилось. Суть его рассуждений была проста. Кем родился — тем и живи. Не смей стесняться того, что получил от родителей. Никого не трогай, но если задевают — отвечай сполна.

И — неожиданное: не гордись национальностью. Она дана тебе ни за что. Гордись поступками.

Ефим запомнил. Стойко перенес поступление в институт. Куда хотел — не попал. На «пристрелочных» экзаменах (год занимался на телекурсах и сдавал репетиционные экзамены) сердобольный преподаватель, посмотрев ответы и взяв экзаменационный лист, покачал головой:

— Все плохо.

— Что, ошибки?

— Нет, ошибок нет, — печально улыбнулся преподаватель. — Все верно.

— А что же плохо?

— Все плохо, — рассердился преподаватель.

— Куда же мне поступать? — сообразил Ефим.

— МИХМ, МЭИ, МАДИ, МХТИ, полно вузов. Сюда не надо.

Береславский ушел с репетиционного экзамена с «пятеркой» в экзаменационном листе и с обширной душевной раной.

Отец, как всегда, утешил своеобразно:

— Ты будешь последним засранцем, если свою немощь станешь списывать на «пятый пункт». Или если начнешь себя жалеть.

Ефим принял сказанное к сведению и легко поступил в МИХМ. В их потоке, кроме Ефима, было четыре «инвалида пятой группы». Все они закончили знаменитую московскую 444-ю школу и сдали письменные экзамены в Физтех. Сдали на пятерки. Но потом не прошли собеседования. Был такой страшный «предмет». И без экзаменов, с зачетом полученных оценок, поступили в МИХМ.

После института у всей четверки были проблемы с аспирантурой. И теперь трое двигают вперед прикладную математику в калифорнийской Силиконовой долине, а четвертый трудится в институте Вейцмана в израильском Реховоте.

На немой Ефимов вопрос: «А кому от этого хорошо?» — ответа так никто и не дал. Ребятам (в отличие от их детей) — плохо. Они — российские. России — тоже. Талантливые математики на дороге не валяются. Конечно, страна от их отъезда не загнется (этот довод Береславский часто слышал). Но разве кто-то, получив в получку сто рублей, выкинет хоть рубль в помойку? Пусть даже оставшихся тоже хватит на проживание…

Но все же это были «семечки» по сравнению с проблемами того злосчастного лета. Весь советский антисемитизм навалился тогда на Ефима сразу. Причем бил по самым больным местам. А именно: у Ефима приняли повесть. В журнал «Пионер». Приняли без блата, из обычного уличного «самотека». Это вообще нетрадиционно, а в то время — вдвойне.

Сегодня автор, которого не печатают, может, в принципе, издать свою книгу сам. На собственные средства. И доказать читателям, что он не зря просит их внимания.

В советское время даже визитки нельзя было напечатать без визы спецслужб. Великая страна откровенно боялась своих граждан. Доходило до анекдотов: в день больших политических праздников все пишущие машинки предприятия относились в одну комнату, и та опечатывалась. Чтобы враг не смог напечатать подрывных листовок и испортить праздник…

Самое смешное, что в Москве на Пушкинской уже работал магазин, в котором пишущие машинки продавались свободно. Правда, знающие люди утверждали, что это делалось специально: с каждой машинки снималась контрольная копия, чтобы потом легче было выявлять «самиздатчиков».

С пишушей машинкой был связан и еще один важный для Ефима эпизод. Когда он впервые буквально шкурой ощутил «тупиковость» отечественного социализма. Он никогда не был антисоветчиком. Более того, лет до десяти искренне считал, что ему дико повезло с рождением в единственно свободной стране. Но далее его точка зрения плавно менялась. От «был бы жив Ленин…» до «в счастье силой не водят». А в коммунизм пытались вести не только силой, но и строем.

Но близкий крах социализма он увидел ясно после казалось бы пустякового по масштабам страны случая.

В их отделе списывали пишушие машинки «Ятрань» — здоровенные цельнометаллические «гробы» с электродвигателем. С их помощью киношники легко бы озвучили пулеметную стрельбу.

А Ефим всю жизнь писал стихи. И перепечатывать их было сложно: машинистки брали по 20 копеек за страницу. Ефим отлично печатал сам, но машинка стоила 250 рублей, что равнялось двум его месячным зарплатам.

И вот к ним в отдел пришли списывать «Ятрань». Береславский тайно лелеял мечту выкупить или попросту спереть списанную технику. Стихи, полные любовных мук и неутоленных страстей, так и сочились из него, а рукописные варианты редакции даже не рассматривали.

Наконец акт был составлен и подписан. Обычно после этого аппаратуру отдавали на разграбление масс или везли на свалку. Ефим с вожделением профессионального мародера смотрел на железную бандуру. Но не тут-то было!

Из-за спины бухгалтерши, ведавшей списанием основных средств, вышел представитель 1-го отдела (выполнявшего борьбу со шпионами, а за неимением последних сильно мешавшего работать остальным) и облеченный особым доверием слесарь.

Береславский с ужасом понял, почему списываемую машинку осматривали на железном стапеле. Слесарь взмахнул огромной металлической кувалдой, и… мечта Ефима превратилась в бесформенный кусок металла.

— Энтропия в природе имеет тенденцию к возрастанию, — философски прокомментировал присутствовавший при аутодафе начальник отдела.

Позже Ефим к этому привыкнет. Ложь проникла во все поры общества, и государство больше всего боялось, что кто-то поможет обществу это осознать. Иногда вранье принимало фантастически причудливые формы.

Речь идет не о генсеке, внезапно для историков ставшем одним из основных героев Отечественной войны. И не о сдаваемых к празднику объектах, которые потом через год тихо пересдавали. И даже не о «слизнутом» из Библии Кодексе строителя коммунизма.

Все бывало еще необычнее.

Уже работая для научно-популярного журнала, Ефим писал репортаж с «полигона захоронения твердых отходов». Или, выражаясь яснее, с вонючей подмосковной свалки. О бомжах, там обитающих, ранее слышал и не удивился. Об окрестных деревнях, дома которых были сплошь собраны из «подручных» материалов, тоже уже знал.

Потрясли его три вещи.

Первое — чайки. Гордые морские птицы, когда их пугал трактор, укатывающий мусор, взлетая, закрывали крыльями небо! (Отдельно о тракторе. Монстр с бочкообразными железными колесами-катками, сплошь утыканными железными же шипами! Фильмы ужасов могли отдыхать.)

Второе — газовая плита «бомжей». На ней они готовили еду, которую большей частью находили здесь же. (В том числе и дефицитнейшие индийские чаи и растворимый кофе: их они «натрясали» из выбрасываемых на свалку почти пустых крафт-мешков.) Так вот, газовая магистраль к бомжовым хижинам, понятное дело, не вела. И баллонов газовых тоже не было.

Ефим, доселе считавший себя материалистом, долго рассматривал конструкцию. Пока не сообразил, что еда жарится на биогазе: вглубь уходила труба, достигавшая слоев, где отходы бродили, выделяя метан.

А третье чудо происходило ежеминутно. Вот подошел грузовик с АЗЛК, выпускающего «Москвичи». (Приличные машины, пока не сравнили с иномарками.) Из него плюх — пластиковые детали. Облой оказался не по стандарту, вручную обрабатывать неохота. Местные обитатели, специализирующиеся на автодеталях, уже бегут, выхватывая свой заработок из-под железных колес катка.

На очереди — машина с овощебазы. Кто вони не боится, вполне наскребет себе центнер-другой съедобных помидоров. Дальше — «зилок» с удлиненной базой: привез доски-сороковки, мечту дачника, скорей всего, тару с какого-нибудь мощного станка. Доставили на завод, отодрали доски, а директор поленился забрать себе и струсил продать народу. Нехай на свалку!

А за ним… У Ефима аж колени задрожали. Самосвал выплюнул в грязь рулоны самоклеющейся обложечной пленки! Береславский за рулончиком такой же недавно отстоял двухчасовую очередь в хозяйственном! Решил отремонтировать ветхие прабабушкины книги. Три рубля рулон, между прочим. На его нынешнюю немалую зарплату можно купить 60 штук. А здесь под трактор скинули тысячи!

• Предыдущая
• 43/81
• Следующая