Не стреляйте в рекламиста - Гольман Иосиф Абрамович - Страница 44

• Предыдущая
• 44/81
• Следующая

Бомжи не проявили никакого интереса к товару. Объяснили, что это здесь не дефицит.

Ефим не выдержал, уехал. Запомнив номер машины, он потратил двое суток, но выяснил, почему пленки выкинули. Намоточный агрегат намотал рулоны разной длины. Маленькие рулоны рабочие не захотели ставить в брошюровочные автоматы: часто менять, падает зарплата. Большие — просто не влезали в отведенные размеры приемника. А значит — в помойку. Чего думать — страна большая. Тем более списать гораздо проще, чем продать. Да и вообще, бизнес в стране победившего социализма был словом ругательным.

Поездив по стране, Береславский понял, что он еще не все видел.

Огромные площадки консервации, забитые десятками тысяч никому не нужных танков.

Желтые, оранжевые и зеленые лужи в городе Северном. В зависимости от направления ветра выбросы в город несло с одного из трех близлежащих химкомбинатов. И лужи одновременно меняли цвет.

А еще в Забайкалье горели кюветы. Они вспыхивали сразу на десятки метров, порой становясь крематорием не только сусликам и полевкам. Этот катаклизм природным не был. Просто какой-то умник придумал большегрузные «Уралы» спроектировать на 92-м бензине.

Шоферы должны получать хорошие деньги, не то — уйдут: страна гордилась полным отсутствием безработицы. А для хороших денег нужны большие приписки. А тонно-километры должны сжигать бензин. И вот тут — вся закавыка! Водители других машин сливали не сожженное на мифическом прогоне топливо и продавали частникам. Многие советские автолюбители годами вообще игнорировали государственные заправки. И всем было хорошо. А с 92-м — полная незадача: «Жигулей» на этом виде топлива было еще слишком мало. Поэтому якобы израсходованный бензин просто сливали в кюветы. А дальше — достаточно окурка, брошенного из окна…

Ефим видел все эти маразмы. Ощущал бесперспективность этой жизни. Чуть ли не еженедельно провожал друзей и знакомых. Кого в Израиль, кого в Америку, кого в Канаду. Уезжали, как правило, не худшие, не сумевшие реализовать себя и не видевшие здесь будущего.

Получил вызов и Береславский. Хотя не просил. Просто были организации, собиравшие адреса евреев и помогавшие уехать желающим.

К тому времени полки магазинов совсем опустели. Но зато появилась надежда на будущее: вранья стало поменьше. Он отказался. Друзья сказали — идиот. Америка — страна не из худших.

Что на это ответить? Разве только то, что его страна — здесь. Но уж больно это пафосно, то есть совсем несвойственно для еврейско-русского менталитета…

18 лет назад

Итак, Ефим счастлив и весел. Для этого налицо все основания. Его любят девушки (прощание с Наташей не забылось, но успешно затушевывалось десятками Лен, Тань, Маш и Галочек). Кстати, понесенные душевные травмы вылились в энное количество стихов о любви. Добавить к этому гитару, которой Ефим сносно владел, и умение складно и быстро говорить — успех у девушек был гарантирован. А что еще нужно холостому мужчине двадцати четырех лет?

Да тут еще внезапно «полезла» проза. Береславский все-таки купил себе машинку: немецкий «Роботрон». Новенькую, в магазине на Пушкинской. Для этого пришлось продать магнитофон «Маяк-202», катушечную Ефимову гордость, и первые в его жизни фирменные джинсы «Супер Райфл», подаренные ему родителями на окончание института. Но это — мелочи. Главное — «Роботрон» стоял на письменном столе и буквально провоцировал литературные изыски Ефима.

Он очень быстро, буквально за месяц, написал две небольшие повести. Одна — детектив, на основе его смутных представлений о работе милиции и совершенно реальных — о жизни криминалитета вне «зоны»: насмотрелся достаточно. Вторая — лирическая повестушка про плаксивого мальчика, которого никто не понимает, а он — глубокий и хороший.

(Еще одна — про любовь — не в счет. Береславский, прочитав, сам ужаснулся выспренности и фальшивости написанного. Это было для него откровением, хотя писал не первый год: переживаешь во время написания — искренне, а на бумаге получается — фальшиво.)

Обе повести Ефим послал в солидные издательства. Послал — и забыл: завязывался новый роман с женщиной старше и опытней его. Но после ответов редакций женщина на некоторое время была отставлена.

На детектив пришло обещание поставить в план следующего года и копии внутренних рецензий. Первая — от известного молодежного писателя Куликова, чуть позже, уже на заре перестройки, прославившегося своими романами о нравах комсомольской верхушки. Он обстоятельно проанализировал труд Береславского и предложил его публиковать, сделав вывод, что тот ничуть не хуже тысяч других публикуемых. Береславский прекрасно уловил сарказм доброго рецензента, но главное — результат был достигнут. Вторая рецензия пришла от генерал-майора милиции Следовских. Он писал о прекрасном знании Ефимом традиций уголовного мира и необходимости внесения некоторых важных поправок. Но рецензия тоже была положительной.

Еще хлеще было с печальным мальчиком. Его взяли в журнал «Пионер», тоже на следующий год.

Это был триумф! Надо быть литератором и жить в СССР, чтобы понять, что такое публикация двух повестей в 25 лет! Прямая дорога в Союз писателей! Деньги, слава! А также почет и уважение.

…А потом был облом. Полный. Стопроцентный. В книжном издательстве сказали, что планы изменились: «Ну, ты ж сам понимаешь…». Ефим никак не мог понять, почему прорыв израильских танков в Ливан помешал его публикации, но согласно кивал головой.

В «Пионере» было еще обиднее. «Мы вас отстояли», — гордо сказала Ефиму редактор, интеллигентная, средних лет, женщина. Ей было явно приятно, что они сумели оценить рукопись по литературным, а не по паспортным данным.

Береславский с бьющимся сердцем взял гранки. Исполненная типографским образом, повесть выглядела чужой, незнакомой. Она как бы отстранилась от автора, начав самостоятельную жизнь. Наверное, это похоже на рождение ребенка.

Только через некоторое время он заметил, что фамилия автора другая, не его. Редакторша печально улыбнулась: «Это мы поставили. Ну, вы же понимаете… Если не нравится этот псевдоним, возьмите любой другой».

Береславский минутку подумал — и отказался. Ему не за что было стесняться своих предков.

Редакторша сильно погрустнела. «Наверное, вы правы, юноша, — сказала она. — Мы попробуем. Но шансов мало». Ей было неловко, как любому нормальному человеку, вынужденному выполнять какое-то изначально глупое дело. Ефим ее понимал. Ему было ее жалко.

Последней каплей стал эпизод в «Литературной жизни». Там приняли к печати его юмористический рассказ и тоже предложили взять псевдоним.

— Почему? — задал провокационный вопрос Береславский.

— Потому что половина советских юмористов — евреи, — заржал веселый редактор отдела.

— А вторая половина? — попался Ефим.

— Еврейки! — еще веселее захохотал редактор. Береславский тоже засмеялся.

— Ладно, согласен!

— Вот и молодец, — обрадовался редактор. — Образумился наконец. Какую фамилию писать?

— Ра-би-но-вич, — отчетливо продиктовал Ефим.

— Дурак ты! — Крик редактора донесся, когда Береславский уже закрывал дверь. Редактор не страдал от недостатка рассказиков. Просто когда кто-то не гнулся, ему было не по себе. Сам он был советским юмористом из первой половины.

После этого Ефим больше года не писал. Машинка пылилась на столе, пока мама не сшила для нее чехол. Душу жгла обида.

Но прошло время, и слова опять начали сами по себе собираться в стаи, толкаться в Ефимовой голове и проситься наружу. К двадцати семи годам он понял, что нещадно битый Лениным старик Бернштейн был не так уж и не прав. Даже не имея возможности достичь цели, можно получать удовольствие от самого процесса.

Ефим стоял у могилы. Когда рядом никого не было, с отцом можно было поговорить вслух.

— Так что, пап, по-крупному все вроде недурно. У сестры все в порядке. Мама работает, тоскует. Вспоминает, как вы ругались, и думает, что это было не так уж плохо. Денег хватает. Ну, я пошел? А то у нас неприятности, ты, наверное, знаешь. Закончатся — подъеду снова. Пока.

• Предыдущая
• 44/81
• Следующая