Дорога надежды - Голон Анн - Страница 54

• Предыдущая
• 54/115
• Следующая

Патюрель прикрыл веками свой лучащийся голубизной взгляд; ничего не говорящая улыбка озаряла его лицо. Когда он демонстрировал таким образом свое нормандское упрямство, тщетно было пытаться выудить из него хотя бы слово.

— Будь по-твоему, — согласилась она, откидываясь на подушки. — Не буду больше докучать тебе вопросами.

И она весело и незлобиво вернула ему его загадочную улыбку.

Они слишком хорошо понимали друг друга, эти двое. Она чувствовала, как рядом с ним рушатся ее внутренние барьеры. И не боялась, как в случае с Жоффреем, за свою любовь, поскольку чрезмерность внушаемой мужем страсти, жизненная необходимость в его присутствии наполняли ее страхом потерять, лишиться ее, страхом, от которого даже прочность их семейного быта так до конца н не исцелила ее.

Напротив, в общении с Коленом она испытывала спокойное чувство братской доверчивости. У нее не было от него тайн. Он принимал ее такой, какая она есть. Ни на минуту не переставая восхищаться ею. С ним она могла просто молчать.

Она не чувствовала, как ею вновь овладевает дремота. Покачивающееся на якоре судно усыпляло ее. Палуба почти опустела в этот час, так как многие сошли на берег, отправившись за овцами, блеяние которых доносилось издалека, а также за шерстью, винами и сырами, в изобилии производившихся в этих краях.

Няньки и кормилицы унесли новорожденных от жары в кормовые каюты. Время от времени Анжелика приоткрывала глаза и устремляла на Колена задумчивый взгляд.

Ее мысль блуждала в тишине. Рождение двойян напоминало ей о почти забытом, о времени, когда она, как ей казалось, носила под сердцем ребенка Колена.

Но он был не в счет.

Возвратившись во Францию из Марокко, она привезла с собой этот тайный дар пустыни. Однако вскоре лишилась его по вине этого кретина, маркиза де Бретея, которому король поручил привезти мятежницу под надежной охраной.

Боясь, как бы она опять от него не ускользнула, он повез ее по таким жутким ухабистым дорогам, что в конце концов их карета опрокинулась. Ее надежда погибла. «Поверьте, милая дамочка, ни о чем не стоит сожалеть, — говорила ей повитуха того местечка, куда ее, истекающую кровью, доставил адский конвой. — Дети только осложняют жизнь. И потом, если уж это так вас огорчает, вы всегда можете заиметь еще одного ребенка!»

Она приоткрыла глаза и взглянула на Колена. Ни он, никто другой так никогда ничего и не узнали. Поначалу она боялась, что проговорилась в бреду, но потом успокоилась. Печать ее уст привычно хранила тайну. Крошечную тайну, недостойную того волнения, которое вызвала бы ее невольная откровенность.

Изъян здоровья. Досадная неприятность в жизни женщины. Ей к нему и приноравливаться. «Мне всегда везло…». Ибо повитуха сказала ей, что речь шла о «девственной яйцеклетке», то есть о пустоте, оболочке, и это сообщение смягчило ее боль и стерло картины, которые она, как всякая женщина, принялась было рисовать в своем воображении: с любовью Колена, пронесенной через моря, бушевавшей тайным пламенем, который она всякий раз чувствовала при его приближении.

Пока он был далеко, она не думала в нем. Он казался ей другом, братом, но стояло ему очутиться рядом, как она начинала испытывать волнение. «Кожное электричество», — говаривала Полак, большой знаток в любовных делах. «Кожа это все. Это настигает вас, неизвестно как и почему». Ее задача заключалась в том, чтобы понять и признаться себе в этой своей слабости.

А вдруг это ужасно эгоистично с ее стороны — считать вполне нормальным, что Колен одинок и чахнет, довольствуясь, как в рыцарских сказаниях, любовью к далекой и забывчивой даме? А вдруг ей надо было посоветовать ему жениться?

Среди потерпевших кораблекрушение находилась королевская дочь. Дельфина дю Розуа, изящная и красивая, явно влюбленная в него. Когда Анжелике стало об этом известно, она решила, что получится весьма экстравагантный брак, и порадовалась за Дельфину, нашедшую в Квебеке достойного мужа в лице молодого и любезного губернатора. Однако по зрелом размышлении так и не смогла представить себе Колена Патюреля, своего Колена, обремененного семьей.

— А что на сей раз явилось причиной лукавой улыбки, блуждавшей на ваших губах, мадам, в то время как вы предавались дреме? — послышался голос Колена.

— Опять ваша особа, господия губернатор. Размышляя о ваших обязанностях, я спрашивала себя, не слишком ли они обременительны и неблагодарны для одинокого мужчины?

— Я никогда не бываю одинок, — возразил он. Тем бессознательным жестом, какие она иногда позволяла себе с ним, Анжелика протянула руку и легким ласковым движением коснулась его виска.

— В наших волосах заблестела седина, которую я никогда прежде в них не замечала.

— Она недавнего происхождения. Поверите ли, мадам, но горечь, пережитая мною у вашего изголовья в Салеме, когда смерть казалась такой близкой и неминуемой, стоила мне десяти лет военной службы у Великого Могола. Было от чего поседеть за несколько дней. В этом нет ничего удивительного.

— Вы с ума сошли, Колен!

Его слова взволновали ее и, что греха таить, польстили ее самолюбию.

— Я увидела себя в тот миг, в миг своей смерти. Не знаю, где я находилась, но все воспринималось мною чрезвычайно отчетливо. Я видела женщину, неподвижно лежащую на кровати. И вскоре поняла, что эта женщина — я, и, Колен, только тебе могу я в этом признаться, я показалась себе красивой.

(Он расхохотался, обнажив ряд ровных крепких зубов в обрамлении светлой бороды.) Я не шучу, Колен, это было совсем не то, что я привыкла видеть в зеркале. Иногда я нравлюсь себе, иногда закрываю глаза на недостатки, с которыми носятся женщины, не умеющие быть благодарными природе за свою привлекательность, которая должна была бы непрестанно радовать их. Я всегда была признательна небесам за бесценный дар, зовущийся красотой, ибо меня считали красивой, и я никогда не позволяла себе думать, что мне чего-то не хватает. Но в тот вечер все было иначе. Я казалась себе, как бы это выразиться? Чужой, незнакомой и вместе с тем восхитительной, овеянной очарованием, способным внушать любовь. Теперь это уже почти стерлось в памяти, но стоит мне вспомнить об этом, и я испытываю такой восторг, что готова, кажется, воспарить над землей…

Суровый Колен слушал, склонившись к ней и растроганно улыбаясь, находя наивной ее доверчивость. Она же читала в его глазах безграничное обожание.

— Просто ты увидела себя такой, какой видим тебя мы. Ты завладела нашими сердцами, подчинила себе наши судьбы. Мне кажется, в тот миг ты узнала не только свою цену в глазах Бога, но и то, каким драгоценным содержанием, какой поэзией наполнило наши жизни твое существование. Всегда помни об этом, малышка. Не забывай об этой истине. Ты сама не ведаешь о своем даре, не вполне осознаешь его. А это большой грех. Всегда помни о том, что принесла ты с собой на землю, что исходит от тебя, о том невыразимом, которым ты одариваешь нас. А если появляются угнетающие и ненавидящие тебя, если они стаями кружат над тобой, то это значит, что они хотят, чтобы ты засомневалась, растерялась, вернулась в беспросветную обыденность существования. Они боятся тебя, черные ангелы тьмы и разрушения. Они знают, что зажечь сердце мужчины — все равно, что наполнить светом и теплом мрачный холодный дом.

И они прекрасно понимают, чем ты им угрожаешь. Ведь даже ничтожная земная радость служит делу спасения мира.

Мало-помалу путешественники приближались к цели, и, миновав Вискассет, эскадра взяла курс на восток.

Лорд Кранмер полагал, что справился с миссией, возложенной на него губернатором Новой Англии в отношении графа де Пейрака.

Привыкнув к теплому климату Ямайки, он потирал руки от холода, недоверчиво поглядывая на плывущие необитаемые берега, более чем опасные — проклятые; этой репутацией они были обязаны легендам, начиная от индейской, повествующей о великане Глудскапе, возвращавшемся в свой залив, чем объяснялся размах мощных приливов и отливов, и кончая вооруженными нападениями пиратов, превращавшими каждый закоулок, каждую отмель, каждый лиман в арену какой-нибудь кровавой драмы. Настоящая сага грабежей, разбоя, покушений и убийств.

• Предыдущая
• 54/115
• Следующая