Белое Перышко - Радзиевская Софья Борисовна - Страница 7

• Предыдущая
• 7/8
• Следующая

Диринг молча озирался, ища, на ком бы сорвать злость. Не найдя, выхватил хлыст, перегнул его через колено, сломал и, размахнувшись, запустил обломки по воздуху с такой силой, что они свистнули улетая.

— Три часа жарил бы негодяя. Живьём! Но кто? Как узнать?

Он опять оглянулся, швырнул на землю шляпу и с яростью стал топтать её ногами.

— Дурака не валяйте! — Джексон грубо дёрнул его за руку. — А может, всё-таки попробовать? Несчастный случай в дороге? А?

— С бабушкой своей пробуйте, — огрызнулся Диринг. — Старый чёрт нас перехитрил. И насчёт мухи он правильно сказал. Я сам видел, как он стреляет. Пускай убирается. Белых свидетелей нашего замысла нет. А черномазые — не свидетели, хоть целая сотня наберётся!

Ванжику чисто выстирала набедренные повязки мальчуганов. Это было всё, что она могла собрать им в дорогу. Всю ночь она просидела в хижине, прислушиваясь к их сонному дыханию. Коротка была эта ночь для материнского сердца. Кто знает, придётся ли ей ещё услышать дыхание сыновей?..

Кидого держался мужественно. Утром, когда настала минута прощания, он молча поочерёдно положил руку на курчавые головы сыновей, и рука его не дрогнула. Кидого был прославленным победителем леопардов.

Ванжику стояла за его спиной.

— Подойди и пожелай им счастья, — коротко приказал он и посторонился.

И тут материнское сердце не стерпело: с воплем обняла она детские шейки да так и застыла. Ещё минута — и старый профессор тоже не выдержал бы, но Кидого твёрдой рукой сжал плечо жены.

— Отпусти, не посылай им слёз на дорогу! — сказал он.

И она послушалась… как привыкла слушаться его всю жизнь. Опустила руки и молча смотрела, как потрясённые, заплаканные дети жались друг к другу на заднем сиденье автомобиля.

Профессор потрогал рукой горло, точно воротник стал ему тесен.

— Гикуру, — сказал он хриплым голосом. — Скажи матери, я клянусь, вам будет хорошо, и она снова увидит вас.

Мальчуган, всхлипывая, пролепетал что-то, но Ванжику, казалось, ничего не слышала. Кидого поднял руку.

— Прощай, бвана, — проговорил он. — Прощайте, сыновья!

Ещё пыль на дороге не улеглась, а шум двух автомобилей затих за первым поворотом. И тут Кидого сделал то, что запрещала делать гордость воина, но подсказало сердце: он подошёл и взял Ванжику за руку.

— Пойдём, — ласково проговорил он. — Не плачь, наши дети ушли по дороге к счастью.

Так, рука об руку, душа с душой в общем горе, вернулись они в свою жалкую хижину, полные дум о детях, вступивших на дорогу белого человека.

— Мой дядюшка?.. Над этой историей можно здорово посмеяться. Всем… кроме меня. Потому что денег у дядюшки куча, ему семьдесят лет, и я его единственный наследник.

— Но, Томми, это же великолепно. При его возрасте вам наследства долго ждать не придётся. А это надёжнее, чем какая-то плантация в Кении, которой вы и в глаза не видели и управлять не умеете. Почему же вам и не посмеяться?

Такой разговор вели два молодых человека после весёлого обеда в одной из богатых квартир Лондона.

Тот, кого звали Томми, встал и сердито заходил по комнате.

— Из-за плантации старик и сбесился в Африке. Ему нужно… Нет, вы подумайте! Ему нужно, чтобы негры получили равноправие. Хлопочет об этом. Деньги швыряет целыми кучами на борьбу за счастье черномазых. А на счастье племянника ему наплевать. Поняли, Джимми?

— Да-а, — протянул Джимми. — Смеяться-то вам, пожалуй, не с чего. А если потолковать с ним по-хорошему?

— Всё равно, что с бешеным слоном. Хуже: он из Африки вывез пару негритят. И как вы думаете, что он с ними сделал?..

— Одел их понаряднее и выучил прислуживать за столом? — догадался Джимми. — Что же? Это чертовски шикарно!

— В СССР отправил! — воскликнул раздражённо Томми. — Через советского консула в Александрии. Они там здравствуют, письма ему шлют, и он отвечает…

— А если парочку докторов найти поумнее, — предложил Джимми. — Целую комиссию даже. Насчёт умственных способностей. И назначить опеку. Тогда денег-то тратить на негров ему не дадут.

Томми махнул рукой.

— Не выйдет. Он ведь мировая знаменитость. Пять академий взбесятся. А что он племянника разоряет, им и горя мало.

Третий молодой человек не принимал участия в разговоре, он внимательно слушал. Он встал и молча направился к выходу.

— Боб, ты куда? — окликнул его хозяин. — Мы же только начали веселиться.

Уходивший остановился уже в дверях и обернулся.

— Иду засвидетельствовать своё почтение профессору Линдгрену, — проговорил он. — Я знал, что он большой учёный, но только сейчас узнал, что он и большой души человек.

Дверь захлопнулась.

Томми сжал кулаки и шагнул было за ушедшим, но остановился и неестественно засмеялся.

— А ну его! Такой же порченый, как и мой дядюшка. Давайте веселиться, Джимми!

Происшествия эти меньше всего касались весёлой стайки зябликов в банановой роще. Кольца на ножках уже давно перестали их беспокоить, даже Белое Пёрышко, дважды окольцованный, не обращал на них внимания. Как удивились бы птички, если бы знали, что на родине с нетерпением ждут их возвращения. Письмо профессора Линдгрена об удивительном зяблике с кольцом из Москвы и белыми пёрышками на хвосте давно пришло в бюро кольцевания, в котором работал дядя Петя. А потом о нём узнали и Арсик с Колей.

— Куцый, ведь это тот самый зяблик, которого ты слопать целился. Вот! Читай сам!

Кот Моисей обнюхал подставленную к самому его носу бумажку, презрительно отвернулся и прыгнул на диван: ерунда! И нюхать не стоило.

Моисей любил тепло и потому, пока за окном трещал мороз, садом не интересовался. Его время придёт, когда всё зазеленеет и запоют весёлые птицы.

А сейчас они по-воробьиному чирикали в далёкой Африке. Будущие опасности при возвращении на родину их не страшили: в маленьких головках хватало места лишь для забот о сегодняшнем дне.

Но время шло. Давно уже профессор Линдгрен доехал до Англии. Гикуру и Мбого привыкали к стране, где зимой вода твёрдая, как леденец, и оказалось, что жить в этой стране хорошо и весело.

А вот жизнь зябликов в банановой роще вдруг перестала быть приятной. Червяки и мошки Африки уже не казались им такими вкусными, как раньше. И Белое Пёрышко опять ощутил в груди забытое томление: что-то звало, манило, и с этим нельзя было бороться. Да он и не пробовал бороться: лёгкие крылышки уже несли его вперёд. Нет, назад, назад, на милую родину. А с ним понеслась и вся стайка зябликов. Роща вдруг опустела и умолкла.

Если бы старый профессор был ещё там, он бы сказал: «Лети, лети, Белое Пёрышко, и пусть ни один ястреб не встретится на твоём пути».

Самое удивительное было то, что профессор так и назвал его в своём письме в бюро кольцевания, указал примету — белые пёрышки на хвосте. По этому признаку дядя Петя, а с ним и Арсик с Колей и узнали его и с нетерпением ждали маленького путешественника. Около гнёздышка на старой осине они устроили дежурство. Прилетит ли? Вспомнит ли о своём гнезде? Они тщательно осмотрели и подправили проволоку на стволе осины: не наведался бы и Моисей к заветному гнёздышку.

Весной на родину все перелётные птицы летят вдвое скорее. Погода на этот раз благоприятствовала перелёту. Море было ясное, а лёгкий попутный ветерок помог пичужкам без потерь долететь до солнечной Италии. А там уже над твёрдой землёй сама весна их подгоняла. На полях ещё белел снег, на деревьях набухали, но ещё не лопнули почки, а усталые весёлые зяблики были уже дома.

Белое Пёрышко опустился прямо на ветку старой осины, около растрёпанного зимними бурями гнёздышка. Облетел его кругом, сел на ветку, наклонив головку, сосредоточенно осмотрел. Плохо. Ну, ремонт — не его дело. Строить гнездо будет подруга. Его дело — приносить и подавать ей веточки и стебельки моха. А пока можно, наконец, вздохнуть полной грудью и спеть ту песню, которая столько месяцев дремала в серебряном горлышке.

• Предыдущая
• 7/8
• Следующая