Любовник смерти - Акунин Борис - Страница 44
- Предыдущая
- 44/61
- Следующая
От такого разве что утаишь?
Назавтра Скорик тоже получил от господина Неймлеса письмо, но не просто листочком – в конверте.
– Раз ты такой любопытный, – объявил инженер, – я своё послание з-заклеиваю. Языком отлизать не пытайся. Это патентованный американский клей, схватывает насмерть.
Долго мазал крошечный конвертик кисточкой, потом жал сверху пресс-папьём.
Сенька только диву давался. Вот уж воистину – на всякого мудреца.
Едва выйдя за порог, конвертик разорвал и выкинул. Такие, десятикопеечные, для амурных записок, в каждой канцелярской лавке продаются. Купить новый, переложить туда письмо, да и заклеить безо всякого хитрого клея, вот и вся недолга. Кому-куда да конверте ведь всё равно не написано…
Читать или не читать – о том Скорик и не думал. Конечно, прочесть! Как-никак его, Сенькина, судьба решается.
Записка была на папиросной бумаге, а почерк у Эраста Петровича оказался красивый, с изящными завитушками.
«Здравствуйте, милая С.
Позвольте называть Вас так – терпеть не могу Ваше прозвище, а настоящее имя Вы назвать не хотите. Простите, но я не могу поверить, что Вы его забыли. Впрочем, как Вам будет угодно. Перехожу к делу.
С первым понятно. Теперь проделайте то же со вторым, только подводите его к нужной теме неявно. Насколько я могу судить, этот субъект помудреней Князя. Достаточно, чтобы он просто увидел известный предмет. А вот если сам спросит, тогда скажете, как условлено, про СС.
(Что за «СС» такой? Сенька потёр перепачканный копотью лоб, отчего из волос просыпалась пара сушёных вшей. Ай, это же «Сенька Скорик», вот это кто! Что же у них, интригантов, про него условлено?)
Простите, что возвращаюсь к неприятной для Вас теме, но мне мучительна мысль о том, что Вы подвергаете себя осквернению и мукам – да-да, я уверен, что для Вас это страшная мука – во имя недоступных моему пониманию и наверняка ложных идей. Зачем вы казните себя так жестоко, топите своё тело в грязи? Оно ни в чем перед вами не виновато. Вам не за что его ненавидеть. Тело человека – это храм, а храм нужно содержать в чистоте. Кто-то скажет на это: подумаешь – храм. Дом как дом: камень да строительный раствор, лишь бы душу не запачкать, а что тело, Бог ведь не в плоти, а в душе живёт. Но в осквернённом, грязном храме никогда не свершится Божественное таинство. И про то что у человека всё на роду написано, вы заблуждаетесь. Жизнь – это не книга, по которой возможно двигаться лишь вдоль написанных кем-то за Вас строчек. Жизнь – равнина, на которой бессчётное множество дорог; на каждом шагу новая развилка, и человек всегда волен выбрать, вправо ему повернуть или влево. А потом будет новая развилка и новый выбор. Всяк идёт по этой равнине, сам определяя свой путь и направление – кто на закат, ко тьме, кто на восход, к источнику света. И никогда, даже в самую последнюю минуту жизни, не поздно взять и повернуть совсем не в ту сторону, к которой двигался на протяжении долгих лет. Такие повороты случаются не столь уж редко: человек шёл всю жизнь к ночной тьме, а напоследок вдруг взял и обернул лицо к восходу, отчего и его лицо, и вся равнина осветились другим, утренним сиянием. Бывает, конечно, и наоборот. Я плохо, путано объясняю, но мне почему-то кажется, что Вы меня поймёте.
В общем, интересного в записке было немного. Охота только человека гадкими мазями тереть и гонять через весь город заради философских балаболок.
Потратил гривенник на новый конверт, да и поспешил к Николе-чудотворцу.
Смерть нынче была не в белом платке, а в бордовом, и от этого лицо у неё будто переливалось сполохами пожара. Проходя в церковь, опалила таким взглядом, что Сенька заёрзал на коленках. Вспомнилось (прости, Господи – не к месту и не ко времени), как она его целовала, как обнимала.
И когда обратно выходила, глаза у неё были всё те же, шальные. Наклонилась милостыню сунуть и письмецо забрать – шепнула:
– Здравствуй, любовничек. Ответ завтра.
Шёл обратно на Спасскую – пошатывало. Любовничек!
Только завтра ответа от Смерти не было. Она вовсе не пришла. Скорик чуть не дотемна коленки протирал, на два рубля подаяний наклянчил, и всё впустую. Будочник, и тот, в десятый или, может, в пятнадцатый раз обходя участок, сказал: «Что-то ты нынче жаден, убогий. Клянчить клянчи, да меру знай».
Только тогда и ушёл.
В четвёртый день, выпавший на воскресенье, Эраст Петрович погнал его снова. Что ответа на прошлое письмо не было, инженера не удивило, но, похоже, опечалило.
Отправляя Скорика на Подкопай, инженер сказал:
– Если и сегодня не явится, придётся отказаться от переписки, придумать что-нибудь другое. Но она пришла.
Правда, на Скорика даже не глянула. Одаряя, смотрела в сторону, и глаза были сердитые. Сенька увидел на шее у неё серебряную чешуйку на цепочке – точно такую, какие в кладе были. Раньше у Смерти такого украшения не было.
В руке у Сеньки на сей раз осталась не бумажка, а свёрнутый шёлковый платочек.
Отошёл в тихое место, развернул. Внутри обнаружился и листок. Осторожненько, следя, чтоб из волос ничего не просыпалось и чтоб бумажные сгибы куда не надо не перегнулись, Сенька стал читать.
«Здравствуйте Эраст Петрович. Ничего у него не выведывала не выспрашивала. Обнову мою он приметил зыркнул своими пустыми зенками, но спросить ничего не спросил. Стих пробормотал будто для себя – привычка у него такая. Я слово в слово запомнила. Торговали мы булатом, чистым серебром и златом, и теперь нам вышел срок а лежит нам путь далёк. Какой тут смысл не знаю. Может вы поймёте.
(Пушкин это, Александр Сергеевич, и понимать нечего, снисходительно подумал Скорик, как раз накануне прочитавший «Сказку о царе Салтане». И про кого речь, тоже стало ясно – про Очка. Это он обожает стихами говорить.)
А про тело писать мне больше не смейте иначе переписке нашей конец. И так хотела разорвать. Вчера не пошла очень на вас сердилась. Но сегодня когда он ушёл было мне видение. Будто лежу я посреди равнины про какую вы писали и не могу встать. Долго лежу не день и не два. И будто сквозь меня трава растёт и цветы всякие. Я их внутри себя чувствую и не плохо это, а наоборот очень хорошо как они через меня к солнцу пробиваются. И будто бы уже это не я лежу на равнине, а я самая эта равнина и есть. Я после своё видение как смогла на платке вышила. Примите в подарок.
Платок, на который Скорик сначала толком и не взглянул, в самом деле с вышивкой оказался: наверху солнце, а внизу девушка лежит, нагишом, и из неё травы-цветы всякие произрастают. Очень Сеньке эта небывальщина, а культурно говоря, аллегория, не понравилась.
Эраст Петрович, в отличие от Сеньки, сначала платок рассмотрел и только потом развернул письмо. Посмотрел и говорит:
– Ох, Сеня-Сеня, что мне с тобой делать? Опять нос совал.
Скорик глазами похлопал, чтоб слезы навернулись.
– Зачем обижаете? Грех вам. Уж, кажется, себя не жалею, как последний мизерабль. Верой и правдой…
Инженер на него только рукой махнул: иди, мол, не мешай, черт с тобой.
А обратное послание от Эраста Петровича к Смерти было вот какое:
«Милая С.
Умоляю Вас, не нюхайте Вы больше эту гадость. Я попробовал наркотик один-единственный раз, и это едва не стоило мне жизни. Когда-нибудь я расскажу вам эту историю. Но дело даже не в опасности, которую таит в себе дурманное зелье. Оно нужно лишь тем людям, которые не понимают, действительно ли они живут на свете или понарошку. А Вы настоящая, живая, Вам наркотик ни к чему. Простите, что снова пускаюсь в проповеди. Это совсем не моя манера, но таким уж странным образом Вы на меня воздействуете.
Остальным двоим, если обратят внимание на предмет, говорите не про СС (и на том спасибочко, подумал Сенька), а про некоего нового ухажёра, заику с седыми висками. Так нужно для дела.
- Предыдущая
- 44/61
- Следующая
