Голгофа - Гомин Лесь - Страница 79

• Предыдущая
• 79/88
• Следующая

Иннокентий довольно потер руки. Он почувствовал манящее дыхание воли.

— Это хорошо! Прекрасно! Ваши головы стали умнее. Ходоков ко мне пришлете, я возвращусь с народом, меня встретят, как царя, меня будут ждать, как пришествия бога. Верно! Мы покажем еще свою силу.

Он сел к столу и написал длинную телеграмму, адресованную в «рай», в которой приказывал снарядить в Соловецкий монастырь двенадцать ходоков, отправить их скорым поездом.

— Возьми эту телеграмму и поезжай на почту. Ко мне не приходи, пока не позову тебя. Никому не говори, что ты мой брат. Я теперь умнее буду, чем в Муромском. Нужно действовать по-другому.

Марк ушел. Иннокентий еще долго ходил взволнованный по келье, а успокоившись, начал составлять воззвание к пастве. Написал он его по-молдавски и переслал в типографию Фесенко в Одессе, просил напечатать 20 000 экземпляров. К нему приложил свой портрет и велел переслать заказ в Липецкое, в Гефсиманский сад. Аванс он предусмотрительно отправил вместе с заказом. Сумма аванса была значительно больше, чем стоила вся работа. Из этого Фесенко мог догадаться, что воззвание должно быть отпечатано без разрешения цензуры. В Липецкое он послал письмо, в котором писал, что воззвание нужно распространить среди крестьян. В этом воззвании он обещал возвратиться в Молдавию, на суд и расправу над нечестивыми, и выполнить свои обещания.

План выхода у Иннокентия был готов.

В мае 1917 года в Соловецкую обитель пришли двенадцать женщин. Они принесли жителям студеного острова необыкновенное известие: на Соловецком острове в суровой обители под замком находится великий душепастырь, заключенный лютым императом. Женщины вещали, что вся Молдавия плачет по нему и послала их просить отца Иннокентия возвратиться к ним и молиться за многострадальную их землю, за души их грешные. Двенадцать смиренных женщин постучали в ворота. Сторож открыл. Женщины упали на колени и проползли от ворот до самой кельи святого мужа.

Иннокентий вышел к ним. На нем была черная блестящая ряса и черный клобук. Он страдальчески посмотрел на грешных.

— Зачем пришли? Зачем не даете покоя мне и здесь? Мало я страдал за вас? Идите, не хочу никого видеть.

Женщины зарыдали. Они не поднимались с земли и моляли его смилостивиться. Иннокентий не скоро смягчился.

— Сердце мое — враг мой. Не могу вынести ваших мольб и пойду к вам. Только мало вас пришло. Мало пришло просить прощения у меня за грехи ваши. Пойду тогда, когда вас будет не меньше чем семьдесят семь, — сказал Иннокентий и ушел в келью. И больше не вышел к ним.

Женщины, словно безумные, выскочили со двора и побежали, рыдая, в порт, откуда уехали в Архангельск. В Липецкое полетели тревожные телеграммы. Они требовали ускорить выезд в Соловецкий монастырь нужного количества людей. Телеграммы летели одна за другой от женщин, от Марка и Иннокентия. В Липецком принимали телеграммы и поспешно отвечали. И вот наконец долгожданный ответ. Делегация из ста двадцати человек выехала в Архангельск. Возглавлял делегацию Герасим Мардарь. Вторая делегация — шестьсот человек — выехала в Архангельск вслед за первой и должна была встретить Иннокентия на материке.

Получив эти телеграммы, Иннокентий переправил на материк мироносиц, а брата Марка оставил при себе. Сердце сжималось в ожидании решающего дня. Воспоминания о Муромском омрачали перспективы бессарабской митры.

И вот наконец желанный и долгожданный день! На Соловецкий остров переправился Мардарь с паломниками. В воскресенье утром, когда Соловецкая обитель открыла ворота верующим, толпа паломников ворвалась во двор обители и, руководимая Марком, пошла прямо к келье Иннокентия.

— Осанна тебе, великий учитель! Осанна тебе, преотул чел маре! Мы пришли за тобой! Не бросай нас, иди с нами!

Иннокентий взволнованно, торопливо и путаясь говорил верующим:

— Дети мои, я всегда с вами. Уйдемте с этого нечестивого места.

К келье подлетела четверка лошадей, Иннокентий сел в повозку. Игумен бросился было останавливать, но Иннокентий был уже за оградой. За ним по дороге в порт с ревом двигалась вереница паломников.

Организованно, тихо вошли в порт, взошли на палубу. Пароход двинулся по зеленоватым водам прочь от дикого острова. На палубе началось богослужение, продолжавшееся до самого Архангельска. В Архангельске патруль окружил толпу, но выступил Иннокентий и сказал, что за революционные действия он сидел в Соловецком монастыре.

— И вот пришли ко мне мои духовные чада, чтобы забрать меня к себе.

Вид этих измученных крестьян, а также то, что к пристани из города двигалась еще большая толпа таких же оборванных, замученных и диких существ, помогли уладить дело, и толпы беспрепятственно двинулись по улицам города по направлению к вокзалу. Здесь некоторое время пререкались, пока начальник станции не дал вагоны на все семьсот сорок человек. В эшелоне был один классный вагон, в котором торжественно выехал в июне 1917 года Иннокентий, чтобы спасти молдаван.

До Киева продвигались без препятствий. И только в Киеве комендант станции выгрузил всех, и отряд продолжал путь пешком. Двадцать наиболее крепких паломников были впряжены в повозку Иннокентия. В Липецкое телеграфировали:

«Отец Иннокентий возвращается, встречайте».

Увенчанный хоругвями и святынями, Иннокентий двинулся в Липецкое.

Многое изменилось в Липецком с тех пор, как здесь последний раз был святой Иннокентий. Усадьба Герасима даже не напоминала старого гнезда сельского богача. Не было ни высокой каменной ограды, ни злющих собак, ни ревущих волов, которыми так любовался хозяин. Не стало и коней, коров, отары овец, приобретенной в кубанских степях. Высокие ограды передвинулись далеко за бывшие границы Мардаревой усадьбы, туда, где кончались земли Синики. Да и стоят они только с северной стороны, откуда дуют зимой холодные ветры и наметают сугробы нега. Зато огромный сад-виноградник выпестовали руководители Гефсиманского сада. Только он и огорожен камнем. И вместо двух хат скупого Герасима, стоявших в этом дворе, теперь раскинулся целый хутор глиняных хаток с камышовой кровлей. Хатенки полукругом окружают старый двор и замыкают собой выход в Липецкое. А за хатенками блестит пруд в том овражке, что делил когда-то земли Мардаря и Синики. В пруду раяне развели дорогую вкусную рыбу. В центре же бывшего двора стоит деревянная церковь, убого обставленная иконами святых, среди которых богатым убранством выделяется образ Иннокентия с большим мечом в правой руке, а левой опирающегося на земной шар. Сразу же за церковью колодец, построенный Мардарем еще при Иннокентии. Только теперь площадка вокруг него расчищена, зацементирована. После возвращения отец Иннокентий отдыхал от утомительного путешествия и любовался буйной красотой Гефсиманского сада. После однообразных пейзажей севера он с восхищением смотрел на усадьбу, на каждое дерево в саду, с наслаждением прислушивался к гудению трудолюбивых пчел на монастырской пасеке. Отец Иннокентий обходил сад, осматривал сорта виноградных лоз, интересовался сбытом вина, зерна. От души радовался тому, что монастырские стада увеличиваются и огромное стадо коров перевели в большой оборудованный коровник. Он словно давно забыл о спасении людских душ, словно угас в нем дух авантюризма и он, успокоившись, стал рачительным хозяином. С момента возвращения в Липецкое Иннокентий только однажды отслужил в подземной церкви, большую же часть времени проводил с купцами. Они приезжали к нему за хлебом, кукурузой, вином и фруктами. Сам принимал их, торговался и подписывал соглашения, сам ездил к отарам овец, следил, чтобы купцы не выбирали лучших, и ездил к коровнику продавать коров или масло, сам получал деньги и прятал их в монастырскую кассу, которую перенес к себе в келью — дом Мардаря.

Верующие смотрели на этого хлопотливого хозяина и тихо поговаривали, что отец Иннокентий забыл о них, не заботится, ничего не делает, чтобы спасти их от нищенской жизни, променял стадо духовное на стада коров и отары овец и, видно, готов променять любого из них на самую захудалую овцу из своей отары. Поговаривали и о том, что он остыл к делам божьим и окунулся в мирские дела, с которыми сумел бы управиться любой из них не хуже Иннокентия. В этих разговорах родился интерес к себе, к своей жизни, родилась глухая, но острая боль в сердцах верующих. Да и не только верующих. Под обдерганными стрехами сельских хатенок что-то гудело, нарастая, бурлило, стихийно взрывалось на сходах.

• Предыдущая
• 79/88
• Следующая