Голгофа - Гомин Лесь - Страница 80

• Предыдущая
• 80/88
• Следующая

— Императа нет, нет его слуг, вытягивавших из нас жилы, а нам легче стало?

— Эге, станет легче, как мы с тобой на тот свет отправимся. Там облегчение будет. Паны как были, так и будут, а мы с тобой как кормили вшей, так и будем, — слышалось и в пещерах и в селах.

Тревога охватывала отцов-кормчих «рая». В этих разговорах чудилась им угроза неповиновения. Но Иннокентий пренебрегал всем. Опьяненный собственной властью над людьми, он просто обезумел от сознания, что является хозяином всех этих необъятных просторов земли, этого добра, которым завладел после возвращения из странствий. Пьянел и мало обращал внимания на глухие отголоски недовольства, долетавшие к нему на хутор. Однако вскоре святому пророку пришлось столкнуться уже с фактом неповиновения. Одного из послушников, осужденного за самовольный выход из подземелья и посаженного в темную яму; ночью кто-то вытащил. И не его одного, а и десяток других. Встревоженный Семен Бостанику пришел к Иннокентию и, прикрыв за собой дверь, рассказал ему об этом случае. Иннокентий выслушал и опустил голову. Он словно проснулся от глубокого сна и с разгона ударился обо что-то острое. Он вдруг понял, что вместе с троном императа покачнулся и его трон, с таким трудом установленный. Закачалась на голове близкая митра — золотая корона бессарабского владыки.

— Хорошо, Семен, хорошо… Это хорошо, что-ты мне рассказал. Нужно об этом подумать. — Он побарабанил пальцами по столу и задумчиво расчесал пышную бороду.

— Позови-ка ко мне братьев Семеона и Марка, мать-богородицу и Герасима. И сам приходи…

Семен вышел, а Иннокентий все так же задумчиво сидел у стола. Задумчиво взял в руки хрустальный графинчик с красным вином и налил себе стакан. Медленным движением поднес его к губам и так же медленно наклонил. Взял на язык немного красной жидкости и долго смаковал, угадывая, из каких она сортов винограда. И вдруг… скривился, быстро поставил стакан и резко отодвинул графин. Глаза, полные ужаса, были дико вытаращены, язык онемел и едва шевелился во рту. Любимое вино оказалось горько-терпким на вкус.

«Отрава…» — подумал он и лихорадочно позвонил.

В келью вошла послушница. Едва шевеля языком, Иннокентий велел принести кота. Послушница вышла, а он растерянно огляделся вокруг. Женщина принесла кота, и Иннокентий велел ей выйти. Открыв коту рот, он влил в него все вино из стакана. Кот вырвался, прыгнул на скамью, хотел забраться на печь, но ткнулся носом в скамью и лег. Жалобно замяукав, вытянулся и замер. Иннокентий глухо, тоскливо застонал, опустился на скамью.

Вошли приглашенные. Иннокентий, оправившись, начал совет. Ему хотелось сначала выслушать апостолов.

— Ну, говори, что ты там знаешь, что слышал в пещерах? — обратился он к своему брату Семеону.

— Плохое слышал. Упрекают верующие, что ты оставил божьи дела и стал хозяином… О них не думаешь… — Помолчав, Семеон обратился ко всем: — Рановато радовались; нет императа!.. Нет императа, а без него вот ни начальства, ни старших… Все это из села к нам идет… Говорят, помещичью усадьбу ограбили, а помещика убили. И ни суда, ни права.

Иннокентий ощетинился, обратился с вопросом к Мардарю. Мардарь поднялся и прямо, грубо отрубил:

— Не поймешь, что у нас делается. Веры мало у людей… Какие-то людишки здесь шляются, поговаривают, что вскоре и панов не будет и никакая церковь не поможет никому, что самого Иннокентия черт возьмет, как взял царя. Подбивают крестьян не слушать святых проповедей и против тебя настраивают… — Герасим передохнул и выпалил: — Убить тебя грозятся. Так люди говорят…

Услышав слово «убить», Иннокентий вздрогнул и испуганно посмотрел на графин, из которого не успел вылить содержимое. А в этот момент брат Семеон потянулся за вином. Иннокентий нервно схватил графин и вылил вино на пол.

— Разучились молдаване делать вино, кислое очень, — сказал он через минуту. И приказал Семену Бостанику рассказать о своих наблюдениях.

Семен ничего не мог добавить, кроме одного: хотя приток паломников и возрос, но они не такие уже щедрые.

— Обленились верующие, отче Иннокентий. Нужно и для них найти какое-то занятие, пусть чем-нибудь займутся. Тогда станет легче и следить за ними.

Иннокентий выслушал своих апостолов и сурово заговорил:

— Вот что, братья. Сам я все это знаю. Думал, вы скажете что-нибудь новое. Хватит об этом. Завтра же соберите людей в подземную церковь, состоится богослужение. Мать София скажет, что дальше. Семеон, останься у меня.

И только закрылись двери, Иннокентий отбросил ковер на стене и постучал в стену. Над столом в потолке открылся люк, и оттуда выскользнул монах.

— Ты бы, отче, хоть порядок навел на чердаке, а то, видишь, вся в пыли, — весело сказала Хима, отряхиваясь, Иннокентий сурово на нее прикрикнул.

— Не до шуток. Садись.

Хима села. Иннокентий велел подать вино и закуску и, закрывшись, начал второй совет с братом Семеоном, матерью Софией и мироносицей Химой.

Колокол подземной церкви ударил первый раз, и звук его покатился по темным коридорам пещер. Затем еще раз прогудел и растаял в самых нижних этажах. Еще и еще… Непрерывно, тревожно гудел большой колокол подземной церкви. Верующие давно уже не слышали такого звона, с тех пор как отец Иннокентий возвратился. Они спрашивали друг друга:

— Зачем это звонят? Что случилось? Зачем звонят в большой колокол?

Никто не знал, никто не мог ответить на эти вопросы, полные тревоги. Каждый спешил потушить свечу в келье и спуститься в большую церковь. Потянулись поодиночке, кучками, группами и столпились на ступеньках, что вели вниз. Каждый хотел проскочить быстрее и захватить места поближе к алтарю, с которого сегодня услышит что-то важное. Вдруг увидели отца Семеона. Он был в поповской одежде, в траурных ризах, черный цвет которых сливался с черной шапкой, надвинутой почти на глаза. Он шел понурившись, не глядя ни на кого. Не ответил на приветствие, не протянул руку для поцелуя, не благословил никого. Тяжело дыша, медленно пошел в церковь. На пороге ее остановился, поклонился иконам и воздел молитвенно руки. А потом упал на колени и застыл. Постояв так, поднялся и пошел в алтарь.

Удивленные и встревоженные верующие набожно слушали службу отца Семеона. На шее его висела цепь. Немой вздох вырвался из груди молящихся.

— Братья мои! Сегодня самый печальный день в нашей жизни. Самый печальный, говорю, потому, что мы так прогневили бога и его святого сына Иннокентия, что он карает нас неимоверно. Больше не будет у нас заступника, больше не будет у нас защитника! Сегодня он покидает нас, а потому я надел эти ризы и цепь эту. Хочу запечатлеть в своем сердце вечную печаль. Прогневили мы его непослушанием, безверием.

И он заплакал. Рыдая, взывал к небу о милосердии.

— О господи, яви милость свою, яви милосердие тем, кто здесь собрался во имя твое, и хоть последний раз приди к нам и посмотри на печаль нашу! — И, обращаясь к алтарю, говорил: — Молитесь, нечестивые грешники. Молитесь, проклятые рабы господа, прогневавшие его! Умоляйте его, может, смилостивится.

И вся церковь загудела:

— Преотул чел маре, прости нас! Будь милосерден к нам! Вернись и спаси нас! Преотул чел маре, вернись и помилуй нас!

И снова заревел колокол. Громкие звуки, надрывно рыдая, вкатились в церковь и потрясли свод. И вдруг какой-то шум возник у алтаря. Белая фигура опустилась на пол. Белая вся — и лицо, и волосы, и длинная борода белая, как молоко. Остановилась перед народом и старческим голосом простонала:

— Не отдам вам сына моего единородного. Не дам вам больше на муки, ибо не умеете вы почитать его! Не дам, будь вы прокляты отныне и навеки.

Сказав это, белая фигура взвилась вверх и исчезла. А потом снова послышался голос Семеона:

— Господи, смилостивься над детьми твоими! Сними проклятие свое с нас! Верни нам сына твоего Иннокентия!

И снова заревел колокол. Снова надрывные, рыдающие звуки его потрясли своды церкви. Что-то загудело под потолком и застучало так, что даже куски штукатурки посыпались. И снова какая-то белая тень мелькнула перед глазами молящихся. Белая тень опустилась у царских врат, встала перед глазами толпы, ослепленной страхом, и тоненький женский голос произнес:

• Предыдущая
• 80/88
• Следующая