Никто не выйдет отсюда живым - Шугермэн Дэнни - Страница 21

Когда Фил Танзини услышал, как Джим говорит что-то насчёт “трахнуть свою мать”, кровь хлынула от его лица к сердцу, которое сразу же быстро забилось. “Это, – рычал он, – в последний раз. Никогда, никогда больше “Doors” не войдут в “Whiskey”. Никогда, даже если они заплатят за вход ”.

Джим тем временем всё ещё поёт; глаза его закрыты.

Давай, baby, рискни с нами,

Давай, baby, рискни с нами

И встречай нас в дальнем конце голубого автобуса

Давай, й-й-е-е-е-е…

Последовал быстрый, какой-то пыхтящий натиск, подводящий к дрожащему первородному финалу, с чувственным почти мычанием Джима. Здесь, возвращаясь к столь же таинственному началу, Джим запел то, что в оригинале было только второй строфой песни.

Это конец, дорогой друг,

Это конец, мой единственный друг,

Это причиняет боль,

Чтобы сделать тебя свободным,

Но ты никогда не последуешь за мной.

Конец смеха и лёгких розыгрышей,

Конец ночи, когда мы пытались умереть.

Это ко -о-о-оне-е-е-ец.

Все, кто был на танцплощадке, медленно вернулись за свои столики или в бар, официантки вновь стали принимать заказы, возобновились разговоры.

Фил Танзини ждал появления “Doors” наверху, в артистической.

Ты, – закричал он на Джима, когда тот ввалился в комнату, – ты сквернословящий сукин сын, ты уволен! Все вы! Вон! И не пытайтесь вернуться.

“Doors” знали, что он имел в виду на сей раз.

Трахни мать, убей отца, трахни мать, убей отца, трахни мать, убей отца…

Подобно мантре, эти слова наполняли тускло освещенную студию звукозаписи. Были здесь и другие звуки – звуки настройки инструментов, скрип и треск устанавливаемых микрофонов, дающий указания голос из контрольной комнаты, аппаратной – но все уши слышали только этот мягкий, повторяющийся, раздражающий напев Джима Моррисона, который лежал на спине у барабанной установки.

Трахни мать, убей отца, трахни мать…

Вдохновение пришло из ницшевского “Рождения трагедии”: “Эдип, убийца своего отца, муж своей матери, разрешивший загадку Сфинкса!” Джим говорил: “Вы на самом деле можете проникнуть в собственный мозг постоянным точным повторением заклинания ”.

Трахни мать, убей отца, трахни мать…

У Софокла встречается романтическое замечание об Эдипе, на ту же тему, что и у Ницше. Он называл Эдипа “самой печальной фигурой на греческой сцене… типом благородного человека, который, несмотря на свою мудрость, фатально обречён ошибаться и страдать, но который, тем не менее, благодаря своим необычным страданиям, непременно оказывает чудесный лечебный эффект на всё окружающее, эффект, продолжающийся даже после его смерти”.

Джиму это нравилось.

Трахни мать, убей отца, трахни мать…

Ну, я думаю, мы готовы, – донёсся из контрольной комнаты голос Пола Ротшильда. Джим, однако не перестал, и Пол позвал его снова: – Джим, я думаю, мы уже готовы.

Пол был продюсером “Elektra”. Это был невысокий коренастый человек, сантиметров на 7-8 ниже Джима, с курчавыми светлыми волосами – короткими после только что проведённых в тюрьме восьми месяцев за контрабанду марихуаны. Пол был тридцатилетним сыном оперной певицы и британского бизнесмена от литературы и вырос в свободной, довольно необычной атмосфере Гринвич-Виллиджа. Джек Холзман отправил его в Лос-Анджелес, в “Whiskey” послушать “Doors” в июле; после Дня Труда началась запись.

Ротшильд и “Doors” отобрали песни, которые лучше всего звучали со сцены, чтобы сделать то, что Пол называл “слуховым документальным фильмом”. В записи двух песен принял участие студийный басгитарист, а при работе над ещё одной “Doors” настояли на ритм-треке, но фактически всё остальное было сделано будто не в скромной Сансетской студии звукозаписи, а в ночном клубе. Несмотря на отсутствие опыта работы со студийной и записывающей техникой, “Doors” чувствовали себя вполне комфортно, и первые песни были записаны всего за два-три дубля каждая. Затем настал черёд песни, которая займёт более половины стороны альбома, Эдиповой эпической драмы “Конец”.

Трахни мать, убей отца, трахни мать…

Голос Пола стал нетерпеливым.

Джим…

Джим застыл, но как только он встал на ноги – Эдипов напев наконец прекратился – его взгляд упал на маленький телевизор. Он увидел Джонни Кэрсона, губы которого молча двигались, затем схватил телевизор и швырнул его в сторону контрольной комнаты, заставив Пола и звукорежиссёра инстинктивно пригнуться. Телевизор отскочил от толстого звуконепроницаемого стекла, отделявшего аппаратную, и приземлился на полу. Джим, казалось, был в недоумении.

Пол прервал работу и предложил бывшей с Джимом девушке отвезти его домой.

Не-е-ет, – сказал Джим, протестуя, – пойдём лучше погуляем, парень. – Пол отрицательно мотнул головой и загрузил Джима в машину девушки. Она выехала на Сансет Стрип. Джим что -то бормотал.

Трах… ма…, убей от…, трах… ма…

Потом он отчётливо произнёс: “Давай назад, в студию”, открыл дверцу машины и выскочил наружу.

Он побежал назад, взобрался на ворота высотой в 2,5 метра, каким-то образом преодолел ещё две двери, ведущих в студию. Он тяжело дышал, сбрасывая с себя ботинки, джинсы и рубашку.

Трах… ма…, убей от…, трах… ма…

Голый, он схватил одну из больших песочных пепельниц и куда-то забросил её. Потом он снял со стены огнетушитель и разбрызгал по контрольной комнате химическую пену, по стенам и инструментам, разбив попутно одну из гитар Робби и арендованный клавесин.

Наконец, Джим бросил огнетушитель. Он услышал голос.

Джим! Джим! Ты здесь?

Это был Пол Ротшильд, вызванный Билли Уинтерс – девушкой, которую Джим оставил посреди Сансет Стрип. Они оба вглядывались внутрь через ворота. Джим выбежал наружу.

Ха, парень, я так ра-а-ад видеть тебя! Иди сюда, парень, давай запишем… давай запишем несколько песен.

Подожди минутку, Джим, – сказал Пол. – Я думаю, нам нужно уйти отсюда, давай проведём этот вечер где -нибудь в другом месте. Мы так разоримся. Какой глупый путь к провалу.

Джима уговорили уйти, но он забыл свои башмаки, и на следующее утро Пола вызвал к себе владелец студии. Посреди общего разгрома он нашёл эти башмаки. А не хотел бы Пол найти того, кому они принадлежат? Пол сказал, что пошлёт сообщение в “Elektra”, а когда в тот же день “Doors” пришли в студию, там было совершенно чисто, и о понесённом ущербе не вспоминали.

О’кей, – сказал Пол, – сегодня мы запишем “Конец” и, я думаю, за один дубль.

Они записали его за два дубля.

Позже, когда Рэй, Джон и Робби смеялись над Джимом по поводу “пожара”, который он учинил в студии (Пол как-то рассказал им об этом), Джим всё отрицал. Пепельница, – тыкали они ему, – химическая пена.

Нет, – говорил Джим, – в самом деле?

Рэй первым появился на сцене, зажигая трубку фимиама. Затем выходили Робби, Джон и, наконец, Джим – упругой походкой уличного панка.

Они выступали в шикарной новой дискотеке “Ondine” у моста 59-й улицы Манхеттена. Это был один из весьма приличных клубов, предназначенных для высшей городской богемы, брехтовское кабаре, где празднование апокалипсиса было столь же обычным явлением, как и курение марихуаны. Это было первое “загородное” выступление группы. Нью-Йорк-Сити!

Глаза Джима закрыты, голова дерзко откинута назад. Он поставил ногу на основание микрофонной стойки, трясь промежностью о её стержень, время от времени встряхивая гривой вьющихся тёмных волос. У него за спиной Робби взял первые гипнотические ноты “Человека чёрного хода”.

Вопль, лай пумы в ночи – и затем Джим запел: “О, я человек чёрного хода / Мужчины не знают, но маленькие девочки понимают…”

Слово вышло на улицу и разнеслось как дешёвый мексиканский табак. На другой вечер сюда явился весь цвет группиз. “Вам нужно посмотреть эту группу, – сказала одна из них всем своим подругам. – Певец вполне того”.

Несколько недель Джим бродил по улицам нижнего Манхеттена, пил пиво на Бауэри, заглядывал в маленькие бутики, открытые в Нижней части Восточного побережья, изучая попадающиеся на пути книжные магазины Четвёртой Авеню. Были у него и деловые встречи с “Elektra” – чтобы подписать соглашение о выпуске пластинки на “Nipper Music”, одной из компаний Джека Холзмана, названной в честь его десятилетнего сына; чтобы утвердить фотографиюна конверт диска; чтобы с неохотой согласиться подредактировать “Прорвись насквозь ”, так что строчка “Она получит кайф / Она получит кайф / Она получит кайф” будет теперь звучать как “Она довольна / Она довольна / Она довольна”. Эта песня должна была стать первым синглом “Doors”, и Холзман боялся, что слово “кайф” разрушит эту воздушную пьесу. Из-за того, что у “Doors” было очень мало денег, они очень много времени проводили в гостинице “Henry Hudson” у себя в номерах, смотря по телевизору “мыльные оперы ”, куря траву; временами, когда становилось скучно, Джим на руках свешивался с поперечной балки гостиничного окна.