Проклятие любви - Гейдж Паулина - Страница 30

• Предыдущая
• 30/135
• Следующая

Слева от Тейе угрожающе нависал храм сына Хапу, огромная гранитная статуя ее старинного врага смотрела поверх ее головы невозмутимо и, как показалось Тейе, самодовольно. В этот день его оставили без внимания, потому что жрецы храма тоже присоединились к процессии. Она отвела глаза и ненадолго позабавилась мыслью о том, как было бы хорошо разрушить храм до основания. Можно было бы найти какой-нибудь предлог, например, что камень понадобился для других целей. Она сама бы разбила статуе нос, чтобы Хапу не мог больше слышать запахи, и выколола бы глаза, чтобы он ослеп. Но она быстро оставила эту мысль, потому что простой люд уже привык собираться у храма, они несли цветы, хлеб, дешевые синие бусы, они приводили к храму своих слепых детей в надежде исцелить их. Какая насмешка, подумала она: незрячий провидец исцеляет слепых.

Справа медленно приближался величественный храм ее супруга, его колонны возвышались на фоне синего неба, а за ним, глубоко врезаясь в узкую полоску плодородной земли, которую каждый год заливало водой во время разлива, стояли два стража, которых выстроил сам сын Хапу. Каждый из них изображал Аменхотепа и более чем в десять раз превышал человеческий рост. Оба с сознанием собственного могущества смотрели на ту сторону Нила, на бурлящие Фивы и Карнак. Для создания скульптур сын Хапу выбрал малиновый кварцит, отвечая тем, кто осмеливался спросить его, зачем это он занимается строительными делами, загадочной усмешкой. Когда монументы были возведены и освящены, причина прояснилась, потому что эти статуи пели на рассвете, издавая мелодичный и чистый звон. Никто не знал, какую магию использовал сын Хапу, чтобы вдохнуть жизнь в каменные изваяния, но даже у Тейе они вызывали благоговейный трепет. Ее собственные каменщики и строители не могли дать достойного ответа на ее раздраженные расспросы. Придворные, которым пришлось в этот день встать с постелей раньше самого Ра, стояли на траве у подножия статуй, слушая волшебные звуки.

Покачивались носилки. Сквозь причитания плакальщиц стали слышны разговоры. Ситамон ела айву, отставляя руку с плодом подальше от безупречно чистого платья, чтобы не закапать его соком. Тейе отпустила свои мысли парить в вышине, пока процессия не остановилась передохнуть. Когда после привала балдахины свернули, те несчастные, которым предписывалось идти пешком, обливались потом, потому что Ра уже приближался к зениту.

Тейе снова взглянула налево, где широкая аллея сфинксов вела к прекрасному погребальному храму, чьи белые террасы изящно восходили к трем алтарям, вырубленным в скале. Храм был построен Тутмосом Третьим, который возвел также и другую, меньшую его копию, лишенную этой изумительной гармонии. Немногие почитатели уже ходили по этой аллее, и роща мирровых деревьев, доставленных из каких-то недостижимых мест, часто оставалась без должного присмотра. Поговаривали, что вовсе не Осирис Тутмос выстроил храм, его воздвигла женщина-фараон в самом конце своего правления, которое завершилось как-то странно, но Тейе не верила в эту легенду.

Процессия свернула направо, в тень скал, и снова выплыла на слепящий солнечный свет. Жрецы уже ждали. Дым ладана спиралью завивался в прозрачном воздухе. Разукрашенный гроб стоял наготове. Тейе сошла с носилок и вместе с Ситамон и Аменхотепом приблизилась к нему. Церемония началась. В течение нескольких дней придворные ютились в палатках, раскинутых в местах, где была хоть малейшая тень, – кому как повезло, и разными способами коротали время. Одни отправлялись поохотиться в пустыню. Другие диктовали письма, потягивая иноземные вина, или предавались любви, пока жрецы Амона распевали свои заклинания. Все встрепенулись только тогда, когда пришло время обряда отверзания уст,[34] потому что все придворные знали о неприязни нового фараона к своему отцу. Наиболее суеверные из них ожидали каких-нибудь изъявлений недовольства со стороны умершего бога, когда, с учтивым безразличием выполняя обряд, наследник приблизился к отцу с ножом в руке. Волна сочувствия донеслась до Тейе, которая открывала гроб, – ей надлежало первой поцеловать перебинтованные ноги усопшего. Остальные жены фараона последовали ее примеру, орошая слезами тщательную работу жрецов-сем, но Аменхотеп так и остался стоять под балдахином, скрестив руки на впалой груди и безучастно разглядывая окружающие скалы.

К всеобщему облегчению, гроб, наконец, внесли в сырую погребальную залу, где темнота поглотила его. Тейе и Ситамон последовали за ним с цветами в руках. Гроб заключили в пять саркофагов. Вбили золотые гвозди, возложили цветы. Повсюду в свете факелов блестела погребальная утварь фараона – серебро и золото, драгоценные украшения и дорогое дерево.

Наступил вечер, сине-лиловый, началась поминальная трапеза по фараону, на синих скатертях, расстеленных прямо на земле. Разбросали подушки, зажгли факелы, и, пока стражи мертвого опечатывали[35] гробницу и вдавливали во влажную глину изображения шакала и девяти пленников,[36] остальные набросились на еду и питье.

Погребальная трапеза продолжалась всю ночь, пока вся долина не огласилась криками пьяных гостей, многократно подхваченными эхом, и рассвет не высветил следы затянувшегося застолья – кости, хлебные крошки, недоеденные фрукты, разбитые горшки, тела пьяных. Тейе немного поела и выпила и удалилась в свою палатку, где лежала без сна, слушая весь этот гам. Перед самым рассветом она приказала подать носилки и с облегчением вернулась в Малкатту, направившись прямо в палату внешних сношений. Государственные дела должны идти своим чередом, и до коронации сына ее обязанностью было держать в руках бразды правления. Она не могла предсказать его будущий курс, потому что сын проявлял слабый интерес к государственным делам. Возможно, – размышляла она, – ему будет довольно одного сознания того, что он носит корону, и я еще смогу быть ему полезной. Нефертити и Ситамон, эти два неоперившихся сфинкса, – вот кто будет настаивать на его активном участии в делах правления. А мне останется довольствоваться каждым отпущенным днем.

Месяц спустя Тейе выполнила свой собственный обряд почитания умершего мужа. В Карнаке она в его честь расставила на столе священные яства и стояла босиком, с вином и мясом в руках, пока Птахотеп проливал очистительную воду на огромную каменную плиту. Зажегся огонь. К горлу подступил ком, взор ее затуманился, Тейе смотрела, как мясо пожирало священное пламя. На боковинах стола были вырезаны ее картуши – знаки монарха, все еще правящего, и слова, которые она выбрала, чтобы открыто почтить память Аменхотепа: «Великая царская супруга. В память о возлюбленном супруге, Нембаатра».

– Да пребудет в мире твое ка, Осирис Нембаатра, – прошептала она, и слезы, наконец, полились по ее накрашенным щекам. – Прости мне это проявление слабости, но воистину слезы не большая слабость, чем любовь, а я любила тебя.

Она повернулась к деревянной стеле, которую она также заказала в его честь, на ней они навсегда соединили свои руки в радости, молодые и прекрасные, исполненные жизненной силы, как сам Египет. Огонь потрескивал и шипел, и Птахотеп пел в честь ушедшего бога. Тейе позволила себе роскошь предаться горю, от которого она прежде оберегала свое ка. Теперь же горе поглотило ее, принеся с собой обещание полного одиночества, и она не противилась этому. Больше она никогда не плакала по супругу.

• Предыдущая
• 30/135
• Следующая