Девственная селедка - Вильмонт Екатерина Николаевна - Страница 3

• Предыдущая
• 3/40
• Следующая

У Родиона екнуло сердце.

— Вам очень идет! — сказал он женщине.

— Спасибо! — рассеянно ответила она, занятая собственным отражением.

— Да, в самом деле, необыкновенно идет, — подтвердил Олег.

— О, мы, кажется, в одном отеле живем… — улыбнулась женщина. — А ваша жена тоже здесь?

— Нет, моей жене мы уже купили здесь шубу. Вот друг прилетел, мы тут оставили чемодан… Кстати, позвольте представиться, Олег… Родион, иди сюда…

Родион, уже с чемоданом, подошел.

— А это мой друг Родион.

Она посмотрела на него, потом слегка нахмурилась, словно что-то припоминая…

— А мы не встречались раньше? Хотя нет… я, видимо, ошиблась…

— Вы безусловно ошиблись, я бы никогда не мог забыть столь потрясающе красивую женщину.

— Лали! — она протянула руку.

Он поцеловал ее.

— Лали, можно тебя на минутку! — подошел молодой человек.

— Да, милый…

Он что-то зашептал ей на ухо. Она рассмеялась, но кивнула.

— Так вы считаете, мне эта штука идет? — кокетливо спросила она.

— О да! — хором воскликнули друзья. Впрочем, абсолютно искренне.

— Спасибо, пожалуй, я ее куплю, очень уж недорого. — И она обратилась к хозяину на прекрасном немецком языке. Оба говорили быстро. Олег совсем не знал немецкого, а Родион знал, но плохо.

— Господа, вы на чем собираетесь ехать в отель? — вдруг спросила Лали.

— На такси.

— А у нас тут машина, можем подвезти вас или хотя бы ваш чемодан, если вы хотите еще погулять.

— Спасибо вам огромное, мы уже вполне нагулялись.

— А вы не купили жакетку? — спросил вдруг Олег.

— Пока нет, у меня с собой нет наличных, а хозяин просил большую часть заплатить наличными.

— От налогов скрывается, понятно, — засмеялся Олег.

— Я еще просила перешить пуговицы, они чересчур блестят, а я этого не люблю.

Олег краем глаза смотрел на молодого человека. Тот только посмеивался. Кажется, его позиции очень крепки, он уверен в себе. А зря… Если Родька чего-то по-настоящему хочет, он всегда добивается своего. Потому-то я и не стал с ним держать пари.

Мороз стоял лютый, а в доме у бабушки было тепло, пахло чем-то вкусным, родным.

— Ох, Евушка, как исхудала-то вся, прозрачная совсем. Ничего, я за каникулы-то тебя откормлю. Что ты там в Москве-то кушаешь?

— Да что придется, бабуль… Ох, как вкусно!

— Ешь, ешь, девонька.

Когда внучка наконец наелась, старуха спросила:

— Ну, а что мать-то твоя непутевая?

— Бабусь, она замуж вышла…

— Давно это?

— Да уж год…

— А что за мужик-то?

— Да он ничего, хороший…

— Не пьяница?

— Нет, он совсем не пьет.

— Как это? — удивилась бабушка.

— Не знаю, — засмеялась Ева, — не пьет и все.

Ева хотела сказать бабушке, что мать с новым мужем три месяца назад уехала в Израиль, но, собственно, в Израиль они не собирались. Прямо из Вены поехали в Италию, где до сих пор дожидаются разрешения на въезд в Америку. Но ей не хотелось, чтобы бабка знала, что Ева осталась в Москве совсем одна.

— А что ж, она мне-то не написала?

— Не знаю, бабусь…

— А он чем деньги-то зарабатывает?

— Журналист он. В газете работает…

— Ишь ты, путевый значит?

— Путевый, путевый…

— И с вами живет?

— С нами, с нами…

Ева ненавидела вранье, хотя в данном случае это была ложь во спасение.

— Ну, а у тебя никто еще не завелся? Ты вон красивая девка…

— Нет, бабусь…

— Ой, врешь, девка, по глазам вижу, врешь! Говори, что за парень…

— Да, бабусь, пока еще говорить не о чем… Только недавно познакомились…

— Сколько годков-то ему?

— Двадцать три.

— А звать как?

— Платоном.

— Платоном? Надо ж, редкое по нашим-то временам имя. И что у вас?

— Ничего, бабусь… Один раз в театр сходили… Один раз в гостях были. На дне рождения его друга.

— А что за семья-то?

— Бабусь… ну хватит, говорю ж, пока ничего у нас нет… просто нравлюсь я ему.

— Смотри, девка, там в Москве-то у вас с этим делом легко, переспали и разбежались, не годится так.

— Бабусь, никто еще ни с кем не переспал.

— Смотри у меня, узнаю, пришибу. Хватит с меня одной шалавы… А чего мать тебя не кормит, что ли?

— Почему, кормит. Просто я занимаюсь много, знаешь как в медицинском трудно учиться.

— Ничего, зато доктором будешь. Дело хорошее… Уважаемое…

— Ох, бабусь, я так наелась, в сон клонит.

— Ну иди, ложись…

— Да нет, я сперва со стола приберу…

— А прибери, и правда, ты молодая, а я что-то умаялась. Вот выучишься на доктора, станешь бабку лечить…

Утром Ева проснулась, на дворе было совсем еще темно, но кто-то уже тюкал топором — дрова колол. Неужто бабушка с утра пораньше?

Ева вскочила. Нет, бабушка возится у печки. Ева глянула в окно. В утренних сумерках она увидала какого-то мужика, который действительно колол дрова.

— Доброе утро, девка. Заспалась!

— Доброе утро, бабусь. Кто это там дрова колет?

— Да сосед новый. Из ссыльных. Но золотой мужик. Помогает мне. Ты, кстати, оденься, не ходи так, он к нам завтракать придет. Очень он мои оладушки уважает.

— Бабусь, ты сказала, из ссыльных?

— Ага. Он в лагере сидел, потом ему лагерь на ссылку сменили…

— Политический?

— Да. Хороший мужик, только озлобленный очень.

Стук топора смолк, а вскоре в сенях раздался топот. Потом в дверь постучали.

— Варвара Семеновна, можно?

— Заходи, заходи, Георгий Иванович. Вот, познакомься, внучка моя из Москвы пожаловала. На доктора там учится.

— Здравствуйте, — проговорила Ева, с любопытством глядя на незнакомца. — Меня зовут Ева.

— Ева? А и впрямь — Ева! — он смерил ее каким-то странным недобрым взглядом. Но ее почему-то бросило в жар. Он был крупный, немного мешковатый, небритый…

— Евушка, подай Георгию Иванычу полотенчико.

Ева с горящими непонятно отчего щеками кинулась к бабкиному комоду.

Георгий Иванович ел красиво, как-то не по-деревенски. Хотя руки у него были грубые, запущенные, огромные, на безымянном пальце левой не хватало одной фаланги. Но Ева не могла отвести от них глаз, они словно заворожили ее. А бабка решила, что внучка просто от смущения не может глаз поднять на чужого мужчину. Это бабке понравилось.

— Ох, и вкусно же у вас, Варвара Семеновна. Я уж сам пробовал делать оладушки по вашему рецепту, ничего не выходит. Небось секрет у вас какой-то есть.

— Есть, а как же, — задорно рассмеялась бабушка. — Руки женские должны это делать. Негоже мужику оладушки жарить.

— Ну почему, говорят, самые лучшие повара мужчины, — подала голос Ева.

— Я про то не знаю. Может, для больших начальников мужики стряпают, а для нас, простых людей, лучше бабьих рук в этом деле нету. Права я, а, Георгий Иванович?

— Правы, правы, Варвара Семеновна. А что, Ева, как там сейчас в Москве? Что слышно с этой перестройкой и гласностью? Не заглохли еще?

— Нет! Вон в декабре академика Сахарова из ссылки вернули…

— Слыхал, слыхал…

— А еще за границу потихонечку пускать начали.

— Серьезно? — вдруг напрягся гость.

— Да! Маму одного нашего студента вдруг в Германию пустили, по приглашению. Она и не надеялась… Причем не к родным, а к подруге! И в Израиль тоже… Один знакомый журналист пять лет был в отказе, и вот недавно выпустили…

— Какой-такой журналист? — вдруг вмешалась бабка.

— Друг маминого мужа, — скороговоркой ответила Ева.

— Ну-ну, поживем — увидим… — пробормотал гость.

— А вы не верите в перестройку, да?

Он вдруг улыбнулся, и Ева увидела, что глаза у него синие и молодые.

— Нет, Ева, хотелось бы верить, да пока рано. Все еще сто раз захлебнуться может.

— Да, у нас тоже так говорят, а я вот верю!

— Ну-ну. Поглядим!

— Вот увидите, Георгий Иванович! — вдруг осмелела Ева. — Когда я через год к бабусе приеду, вас уже тут не будет!

• Предыдущая
• 3/40
• Следующая