Венец желаний - Грант Лаура - Страница 23

• Предыдущая
• 23/66
• Следующая

Рейнер подумал было, что никакого мира не будет, когда Филипп нагло потребовал свою «часть» золота, взятого Ричардом у Танкреда, хотя ни один француз даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь сражавшимся англичанам. Тем не менее Ричард явил такую преданность идее, что, как ни удивительно, согласился поделить золото пополам.

Англичанам это не понравилось, особенно тем, кто приплыл на остров задолго до Ричарда и испытал на себе и голод, и враждебность жителей. Почему это они должны возвращать добычу, когда из-за затянувшегося конфликта с сицилийцами им придется всю зиму провести на острове!

Однако Ричард и тут явил себя великолепным политиком. Он не обошел дорогими подарками ни одного из своих людей, от барона до последнего солдата, и недовольные голоса, как по волшебству, умолкли.

Рейнеру досталась золотая чаша, украшенная большим гранатом. Он смотрел на нее и думал, что мог бы подарить ее Алуетт, и она пила бы из нее вино. Он даже видел красную каплю, сверкавшую на ее устах. Вздохнув, он решил послать чашу матери.

Холодные зимние ветры обрушились на солнечную Сицилию, и монахини стали стараться меньше выходить из келий. Алуетт дрожала в своей колючей одежонке от холода, которого никогда не знала в гораздо более северной Франции, словно лето, проведенное под жарким средиземноморским солнцем, разжижело ей кровь.

Отказавшиеся от всяких удобств, бенедиктинки почти не разжигали огонь, но уж обязательно гасили его, когда ложились спать. В это время года замаливающих грехи монахинь прибавлялось.

В свободные часы все обычно собирались в трапезной, где горел огонь, но места поближе к нему занимали самые старые монахини, и Алуетт издалека слышала безумолчный стрекот, которым они вознаграждали себя за долгие часы молчания.

— Как на птичьем базаре, правда? — шепнула Инноценция, усаживаясь рядом с Алуетт. От исходившего от нее запаха чеснока а молодого немытого тела Алуетт стало дурно. Монахини мылись редко, считая это телесной радостью, а Инноценция и того реже, но чистюля Алуетт уже догадалась, что это не от святости, а от воспитания.

У родителей Инноценции, бедного виноградаря и его неряхи жены была дюжина детей, и они сочли своим долгом хотя бы одну из своих дочерей отдать Богу (и одного сына тоже). Брат Инноценции служил приходским священником в Таормине. У девушки не было никакого особенного призвания к монастырской жизни, но из-за своей непривлекательности ей вряд ли удалось бы найти себе подходящего мужа, а в монастыре по крайней мере ей обеспечена сытая жизнь. Иначе ей пришлось бы стать шлюхой в портовом борделе в Палермо. Все это Инноценция сама простодушно выложила Алуетт, ничего не требуя от нее взамен. Наоборот, она была благодарна ей за молчание, потому что радовалась возможности поговорить самой, а не выслушивать признания.

Однако стоило Алуетт настроить свою лютню, как Инноценция начинала жадно просить любовных песен.

— Ну, пожалуйста, только одну, миледи, — шептала она. — Я как раз вспоминала сынка нашего хозяина Джованни, как он любил меня в оливковой роще после праздника урожая.

— Инноценция! Ты же скоро станешь монахиней! — шептала в ответ раздосадованная и удивленная непривычной откровенностью Алуетт.

— Не раньше Сретенья.

Поразительно, как настроение сицилийской простушки совпадало с настроением самой Алуетт. У нее тоже не шла из головы песня, в которой словно говорилось о ее чувствах к Рейнеру де Уинслейду. И делая вид, что уступает просьбе товарки, она запела:

Когда с любимым я, любовь моя Горит в очах, пылает на ланитах, Не думая о стражниках-наймитах, Листок, погубленный грозою, — я, Не женщина, а малое дитя, Я отдалась ему душой и телом, Но все ж прощаю сердцем омертвелым Ему любовь, поруганную зря…

Алуетт пела очень тихо только для одной Инноценции, пока остальные болтали, кто по-французски — монахини из норманнско-сицилийских семейств побогаче, кто по-итальянски или по-гречески, не ведая, что их гостья-француженка нарушила свое слово и поет о любви и любовной муке. Вскоре Алуетт забыла о своей слушательнице.

— Леди Алуетт, вы плачете, — ласково сказала Инноценция и пальцем смахнула слезу со щеки Алуетт.

— Да? Вот как! Ужасно глупо! Кто-нибудь еще видел?

Алуетт сделала вид, что настраивает лютню, и низко опустила голову. Она сама удивилась, как могла так забыться, однако чем больше проходило времени, тем чаще Рейнер являлся к ней в мечтах и не только ночью.

— Нет, нет, не бойтесь. Они все слушают, как матушка рассказывает о своих славных норманнских предках и как она могла стать Герцогиней Апулийской. Словно она уже не рассказывала об этом две недели назад. Не пора ли и вам рассказать мне, почему вы тут, если вы влюблены и даже плачете от любви, когда о ней поете?

Алуетт хотела было возразить, но слова застыли у нее на губах. Она вдруг почувствовала, что должна кому-нибудь рассказать о Рейнере де Уинслейде и о своей любви к нему, которая не отпускала ее даже вдали от Рейнера и с каждым днем становилась все сильнее, несмотря на монастырские стены. Сначала смущаясь и останавливаясь чуть не на каждом слове, а потом все смелее и откровеннее она поведала благодарной слушательнице историю своей любви.

— Вы хотели меня видеть, Алуетт? — сухо спросила мать-настоятельница.

У Алуетт быстро-быстро забилось сердце. До сих пор аббатиса угодничала перед ней, явно радуясь, что сумела заполучить в свой монастырь родственницу короля Франции. Можно было подумать, что она прочитала ее мысли.

— Да, матушка. — Аббатиса не предложила ей сесть, и она осталась стоять, чувствуя, как неприятно заныло в животе. — Я хочу присоединиться к моему брату и королю. Пожалуйста, напишите ему письмо и попросите прислать за мной кого-нибудь.

В комнате воцарилась тишина. Алуетт чувствовала на себе сверлящий взгляд аббатисы. — Но, моя дорогая, мне кажется, вы были тут счастливы? Разве вы не собирались пробыть с нами, пока его величество не отбудет в Палестину?

— Да, матушка.

— Сейчас зима, и очевидно, что король Филипп никуда не поедет до весны. Почему же, дитя мое, вы решили покинуть монастырь? — Аббатиса говорила холодно и совсем уж не по-матерински.

Алуетт не могла назвать ей истинную причину.

— Мне захотелось вернуться ко двору, матушка. Я соскучилась по брату… По придворной жизни…

Святая Дева, неужели лгать аббатисе еще больший грех, чем лгать кому-нибудь еще?

— Алуетт, вы приехали к нам, когда вам было очень плохо. Вы нуждались в покое, и вы его получили у нас, — проговорила с обидой мать-настоятельница.

— Да, матушка, и я вам очень благодарна. Но теперь мне хочется вернуться обратно. Я больше не нуждаюсь в покое, как тогда.

— В самом деле? — Аббатиса очень хотела вызвать ее на откровенность.

«Ах, матушка, как мне сказать вам, что я люблю мужчину и хочу принадлежать ему на любых условиях, возьмет он меня в жены или сделает своей любовницей?» Алуетт молчала, не зная, надо ли ей еще раз поблагодарить аббатису за оказанное гостеприимство.

Первой не выдержала аббатиса.

— Я думала, вы хотите стать монахиней. И у меня была надежда, что… Что его величество позволит вам принять постриг в нашем монастыре, — сказала она и забарабанила пальцами по столу.

Несомненно, аббатиса была раздосадована, ибо ожидала получить вместе с Алуетт немало денег, поэтому Алуетт захотелось как-то успокоить ее, не прибегая больше ко лжи.

— Матушка, когда-то я больше всего на свете желала уйти в монастырь, все равно какой, лишь бы побыстрее, и, если бы мои желания не изменились, я уверена, что была бы счастлива у вас. Но теперь мне кажется, что я не гожусь для монастырской жизни. Матушка, вы напишете моему брату? Мне хотелось бы присоединиться к… нему до Рождества.

Она не представляла, как осветилось радостью ее лицо, едва она подумала, что сможет провести праздник с любимым.

— Алуетт.

Алуетт поняла, что улыбается, когда произнесенное ледяным тоном ее собственное имя стерло улыбку с ее лица.

• Предыдущая
• 23/66
• Следующая