Полет аистов - Гранже Жан-Кристоф - Страница 45

• Предыдущая
• 45/80
• Следующая

Я пролистал еще несколько страниц.

"Одной из самых важных вех в кардиохирургии остается пересадка сердца, сделанная в Кейптауне в 1967 году профессором Кристианом Барнардом. Техника этой операции, впоследствии неоднократно осуществленной в Соединенных Штатах, Англии и Франции, была детально разработана американским профессором Шамвеем и названа «методикой Шамвея»…

Пациенту Луи Вашкански было пятьдесят пять лет. За семь лет он перенес три инфаркта миокарда, последний из которых привел к неизлечимой сердечной недостаточности. В течение всего ноября 1967 года бригада из тридцати хирургов, анестезиологов, других медицинских и технических работников неотлучно находилась в клинике «Гроте Шур» в ожидании, когда профессор Барнард объявит день и час операции. В ночь с 3-го на 4 декабря решение было принято: в автокатастрофе погибла молодая женщина двадцати пяти лет. Именно ее сердцем заменили слабеющее сердце Луи Вашкански. Больной прожил еще три недели и скончался от пневмонии. Огромное количество препаратов, подавляющих иммунитет и предотвращающих отторжение пересаженного органа, настолько ослабили его защитные силы, что он не смог побороть инфекцию".

Вся эта разверстая плоть, все эти органы, пересаживаемые с места на место, вызвали у меня приступ тошноты. Между тем мне было известно, что Макс Бём тоже внес свою лепту в эту историческую эпопею. Швейцарец работал в Южной Африке с 1969-го по 1972 год. Я выдумывал всякие невероятные обстоятельства, при которых ему была сделана пересадка сердца. Возможно, он познакомился в Кейптауне с Кристианом Барнардом или с кем-то из его сотрудников. Возможно, в 1977 году, после приступа, он вернулся туда, чтобы ему произвели трансплантацию в частном порядке. Или, может быть, он откуда-то узнал, что в 1977 году в Конго работал один из врачей, способных осуществить подобную операцию. Однако эти версии были совершенно неправдоподобны. И не давали ответа на вопрос, с помощью какого «чуда» новое сердце Бёма так прекрасно прижилось.

Я отыскал то место, где речь шла о проблемах тканевой совместимости.

"В области кардиохирургии собственно хирургические проблемы успешно разрешены, но по-прежнему возникает множество трудностей иммунологического характера. За исключением случаев с однояйцевыми близнецами, донорский орган, даже полученный от родственника, воспринимается реципиентом как чужеродный, и на него начинают действовать механизмы отторжения. Поэтому необходимо всегда давать реципиенту препараты, подавляющие иммунитет, дабы снизить вероятность отторжения. Обычное лечение азатиорпином или кортизоном неэффективно и может повлечь за собой осложнения, в частности, различные инфекции. Не так давно, в восьмидесятых годах, появился новый препарат — циклоспорин. Это вещество получают из гриба, произрастающего в Японии, оно останавливает процесс отторжения. Благодаря этому препарату у пациентов появилось гораздо больше шансов выжить, а пересадки получили широкое распространение.

Другой способ уменьшить вероятность отторжения — подобрать наиболее совместимого донора. Самый благоприятный вариант: донором является брат (или сестра) или просто близкий кровный родственник, так как он, даже не будучи близнецом реципиента, обладает четырьмя общими с ним антигенами клеточной совместимости HLA (human leucocyte antigen). Мы говорим здесь, разумеется, не о незаменимых органах, а о парных — таких, например, как почки. В иных случаях органы извлекаются из трупов, и медики стараются, насколько это возможно, путем обмена подобрать наиболее совместимые, поскольку существует более двадцати тысяч различных групп HLA".

Я закрыл папку. Было шесть часов вечера. Снаружи уже стемнело. Я встал и открыл застекленную дверь комнаты. И задохнулся, глотнув обжигающего воздуха. Я впервые столкнулся с настоящей тропической жарой. Такой климат нельзя было считать чем-то второстепенным, просто одним из множества неудобств. Это была злая сила, терзающая кожу, неописуемо отягощающая душу и тело и вызывающая распад всего человеческого существа: вся плоть, все органы словно таяли и медленно изливались наружу.

Я решил отправиться на ночную прогулку.

Длинные улицы Банги были безлюдны, а здания, ничем не отделанные и заляпанные грязью, выглядели еще более неказистыми, чем при свете дня. Я пошел к реке. На берегах Убанги стояла тишина. Министерские и посольские здания спали непробудным сном. Их охраняли босоногие солдаты. В темноте у кромки воды я разглядел голые макушки деревьев. Временами где-то внизу слышались тяжелые всплески. Я представил себе, как в мокрой траве ползает огромное существо, — полузверь, полурыба, — привлеченное запахами и звуками города.

Я отправился дальше. С самого приезда в Банги мой мозг сверлила одна мысль. Эта дикая страна в ранние детские годы была «моей» страной. Островок в джунглях, где я рос, играл, учился чтению и письму. Почему мои родители решили похоронить себя в самом глухом уголке Африки? Почему все на свете — положение, жизненные удобства, душевное равновесие — они отдали в жертву этому клочку леса?

Я никогда не вспоминал ни о прошлом, ни о погибших родителях — это были «белые пятна» моей жизни. Моя семья меня не интересовала. Ни верность отца своему призванию, ни самоотверженность матери, последовавшей за супругом, ни даже брат, который был старше меня на два года и заживо сгорел во время пожара. Наверное, я просто прятался за этим равнодушием. И часто сравнивал его с бесчувственностью моих рук. Выше кистей они все прекрасно ощущали. А внизу — ничего определенного. Словно по запястьям проходила невидимая граница, отрезавшая мои ладони от чувственного мира. С моей памятью произошло то же самое. Я помнил свое прошлое примерно до шестилетнего возраста. Дальше — полоса пустоты, небытия, смерти. Мои руки обгорели. Душа тоже. Плоть и дух зарубцевались, и излечили их одни и те же лекарства — забвение и бесчувственность.

Вдруг я остановился. Передо мной был уже не берег реки. Я шагал вдоль широкой, слабо освещенной улицы. Подняв глаза, я вгляделся в табличку, висевшую на решетчатом заборе. И вздрогнул всем телом. Авеню де Франс. Не отдавая себе отчета, я бессознательно куда-то брел, и мои ноги сами привели меня на место трагедии — туда, где в 1965 году в ночь святого Сильвестра моих родителей прикончили обезумевшие убийцы.

На следующее утро, когда я завтракал в тени широкого тента, меня окликнул незнакомый голос:

— Мсье Луи Антиош?

Я поднял глаза. Передо мной стоял человек лет пятидесяти. Он был невысокий, широкоплечий, одетый в рубашку и брюки цвета хаки. Весь его вид внушал бесспорное уважение. Я вспомнил Макса Бёма, его телосложение, его манеру одеваться. Эти два человека очень походили друг на друга. С той лишь разницей, что мой собеседник был черен, как английский зонтик.

— Он самый. А вы кто?

— Жозеф Мконта. Отец Габриэля из Горнопромышленного общества.

Я вскочил и подвинул ему стул:

— Да, конечно. Садитесь, пожалуйста.

Жозеф Мконта уселся и сложил руки на животе. Он с любопытством озирался, вертя головой на короткой шее. У него была приплюснутая физиономия, нос с широкими ноздрями, ласковые влажные глаза. Однако его поджатые губы кривились, придавая лицу выражение отвращения.

— Выпьете чего-нибудь? Кофе? Чаю?

— Спасибо, кофе.

Мконта тоже украдкой разглядывал меня. Принесли кофе. После банальных слов о стране, погоде и путешествии Жозеф вдруг поспешно проговорил:

— Вы собираете сведения о Максе Бёме?

— Совершенно верно.

— Почему вы им интересуетесь?

— Макс был моим другом. Я познакомился с ним в Швейцарии, незадолго до его смерти.

— Макс Бём умер?

— Да, месяц назад, от сердечного приступа.

Судя по всему, эта новость его не удивила.

— Значит, часики остановились.

Он помолчал, потом спросил:

— Что вас интересует?

— Все. Чем он занимался в Центральной Африке, как жил, почему уехал.

• Предыдущая
• 45/80
• Следующая