Пять четвертинок апельсина - Харрис Джоанн - Страница 42

• Предыдущая
• 42/67
• Следующая

Праздничный ужин тяжело, как комья глины, оседал в желудке, который отказывался принимать пищу. Я размазывала по тарелке еду, пока не убедилась, что мать не смотрит, и тогда запихала все в карман передника, чтоб после выбросить. Особо нервничать было нечего. Мать была уже такая, что вряд ли заметила бы, даже если бы я шваркнула еду с тарелки об стенку.

— Пахнет апельсином. — Голос срывается от отчаяния. — Кто принес апельсины в дом?

Тишина. Мы смотрим на нее недоуменно: что дальше?

— Ну? Признавайтесь! Кто принес апельсины? Теперь голос взвивается, припечатывает, уличает. И Рен тотчас поворачивается ко мне с виноватым видом.

— Ты что? — Я стараюсь говорить ровно, слегка раздраженно. — Откуда у нас апельсины?

— Не знаю. — Подозрительно сужены глаза. — Может, от немцев. Почем я знаю, где вы с утра до вечера шатаетесь!

Это так близко от правды, что на мгновение я теряюсь, но все же беру себя в руки. Повожу плечами, остро чувствуя, что на меня пристально смотрит Ренетт. Кидаю на нее предостерегающий взгляд: Ты что, хочешь все дело испортить?

Ренетт снова принимается за свой пирог. Я не свожу глаз с матери, стараясь ее переглядеть. Она в этом посильней Кассиса, глаза непроницаемые, как две темные сливы. Но вот мать встает, чуть не сбив со стола тарелку, чуть не стащив за собой скатерть со стола.

— Что уставилась, а? — орет она мне, взмахивая руками. — Что уставилась, чертовка? Что во мне увидеть хочешь?

Я снова повожу плечами:

— Ничего.

— Врешь! — Голос пронзительно-птичий, резкий, разящий, как клюв дятла. — Вечно меня глазами сверлишь и сверлишь. Что увидела? Что у тебя, мерзавка, в башке?

Я вдыхала ее раздражение, ее страх, и сердце наполнялось ликованием. Мать отвела глаза. Сломала, пронеслось у меня в голове, я ее сломала. Победа.

И она это поняла. Взглянула на меня еще раз коротко, но битва была уже проиграна. Я улыбнулась еле заметно, и она это увидала. Со знакомой беспомощностью ее рука потянулась к виску.

— Голова разболелась, — с трудом произнесла она. — Пойду прилягу.

— Вот и правильно, — бесстрастно сказала я.

— Не забудьте посуду помыть, — бросила мать, но это было уже чистое сотрясение воздуха. Она поняла, что проиграла. — Не убирайте мокрую. Не оставляйте…

Она осеклась, смолкла, уставившись на мгновение в одну точку. Как статуя, застыла на полуслове с полуоткрытым ртом. Конец фразы странно завис в воздухе на целых полминуты.

— Тарелки на сушке на ночь, — договорила она наконец и пошла, шатаясь, прочь по коридору, лишь раз остановившись, чтоб заглянуть в ванную, где таблеток уже не было.

Мы — Кассис, Ренетт и я — переглянулись.

— Томас хочет, чтоб мы пришли сегодня вечером в «La Mauvaise Reputation», — сказала я брату с сестрой. — Сказал, будет весело.

Кассис выпучился на меня:

— Как это ты…

— Чего «как»? — парировала я вопросом на вопрос.

— Да ладно уж… — прозвучало тихо, с нажимом, даже с некоторым страхом.

И тут он, похоже, утратил весь свой авторитет. Лидером, главным в нашей тройке, теперь стала я. Но, странное дело, хоть я вмиг это поняла, мне было не до ликования. Голова моя была занята другими мыслями.

Вопрос Кассиса я так и не удостоила ответом.

— Подождем, пока она уснет, — припечатала я, — часок-другой, не больше, потом пойдем полями. Чтоб никто не видал. А там — можно спрятаться в проулке, подождать, пока он приедет.

Глаза у Ренетт загорелись, но Кассис отозвался не сразу и вяло.

— Зачем нам туда? — бросил он. — Что нам там делать? Рассказать нечего, а журналы про кино он уже приволок.

Я сверкнула на него глазами:

— Журналы! И это все, что тебе надо? Кассис сердито надулся.

— Он сказал, там что-то затевается! Разве тебе не интересно? — не унималась я.

— Не особенно. Это небезопасно. Сама знаешь, мать может…

— Ты просто трус, — гневно припечатала я.

— Я не трус!

Но он явно трусил. Было видно по глазам. — Трус.

— Просто не понимаю, зачем…

— Докажи, что не трус, — не отставала я. Молчание. Кассис бросил умоляющий взгляд на Рен. Я перехватила, впилась в него своим взглядом. Секунды две Кассис держался, отвел глаза.

— Что за глупости, — сказал он с деланым равнодушием.

— Нет, ты докажи, докажи!

Кассис беспомощно развел руками, явно сдаваясь:

— Ну хорошо, только, сама увидишь, это пустая трата времени.

Я победно рассмеялась в ответ.

Кафе «La Mauvaise Reputation», или просто «La Rep» для завсегдатаев. Деревянный пол, полированная стойка бара и старый рояль сбоку (понятно, половина клавишей теперь отсутствует, а поверх крышки стоит горшок с цветущей геранью), бутылки в ряд (в прежнее время зеркальной стенки не было), стаканы навешаны на штыри вокруг стойки и под ней. На смену прежней вывески пришла голубая неоновая, появились игральные и музыкальные автоматы, но в те времена был только рояль да несколько столиков, которые можно было сдвинуть к стенке, если кому-то вздумалось потанцевать.

Было настроение — за рояль садился Рафаэль, а иногда и кто-нибудь из женщин, Колетт Годэн или Аньез Пети, пел. В те времена магнитофонов не водилось, приемники были под запретом, но по вечерам, рассказывают, в кафе бывало оживленно, и случалось, если ветер дул в нашу сторону, даже до нас через поля долетала музыка. Именно в этом кафе Жюльен Лекос продул в карты свое южное пастбище — ходили слухи, будто он ставил и на свою жену, но на такой куш охотников не нашлось; и именно это кафе стало вторым домом для местных пьянчуг, которые либо курили, расположившись на terrasse, либо играли у крыльца в petanque.[71] Отец Поля часто туда захаживал, к явному неодобрению нашей матери, и хоть пьяным его я ни разу не видала, вполне трезвым он тоже не казался, улыбался прохожим мутными глазами, скалясь желтыми искусственными челюстями. Мы туда не ходили никогда. Мы держались своей территории, считая некоторые места своей вотчиной, а остальные, взрослые, сосредотачивались в деревне, в местах загадочных или малозначительных. В церкви, на почте — там Мишель Уриа сортировала письма и оттуда распространяла всякие сплетни, — в маленькой школе, где мы провели раннее детство, теперь заколоченной.

И еще было кафе «La Mauvaise Reputation».

Мы обходили его стороной еще и потому, что так велела мать. Особенно люто она ненавидела пьянство, грязь и распущенность, а то заведение олицетворяло для нее все эти пороки. И хоть в церковь мать не ходила, она была сторонницей чисто пуританского образа жизни с его убежденностью трудиться не покладая рук, содержать дом в чистоте и прививать детям вежливость и хорошие манеры. Если ей доводилось проходить мимо, мать нарочито шла не поднимая глаз, платок стянут на груди крест-накрест, губы поджаты, не слыша звуков музыки и смеха, доносившихся из кафе. Непостижимо, что именно она, женщина с таким самообладанием, с таким рвением к порядку, стала жертвой наркотиков.

«Как те часы, — пишет она в альбоме, — меня рассекло пополам. Восходит луна, и я сама не своя».

И шла к себе, чтоб мы не видели, что с ней творится.

Я не поверила своим глазам, когда, расшифровывая тайные записи, поняла, что, оказывается, мать регулярно наведывалась в «La Mauvaise Reputation». Ходила туда раз в неделю или даже чаще, в потемках, тайно, каждый раз с отвращением, презирая себя за то, что не может иначе. Нет, она не попивала. Какое пьянство, если в погребе было полно бутылок и с сидром, и с prunelle,[72] или даже calva[73] из Бретани, с ее родины? Пьянство, сказала она нам как-то в редкий момент откровения, — прегрешение против самой природы плодов, фруктовых деревьев, самого вина. Это надругательство, это осквернение их, как насилие есть осквернение любви. Тут она вспыхнула и, резко повернувшись, бросила:

• Предыдущая
• 42/67
• Следующая