Пять четвертинок апельсина - Харрис Джоанн - Страница 43

• Предыдущая
• 43/67
• Следующая

— Рен-Клод, масло и базилик, быстро!

Но эти слова я запомнила навсегда. Вино, по капле извлекаемое, выпестываемое от момента перерождения почки в плод и проходящее через столько стадий, пока не станет вином, достойно лучшей участи, чем наполнять брюхо бездумного пьянчуги. Оно достойно уважения, достойно радости, благоговейного к себе отношения.

Да, моя мать понимала, что такое вино. Она понимала весь путь ослащения, ферментации, бурления и вызревания жизни в бутылке, насыщения цветом, неспешных превращений, рождения нового отборного сорта в букете ароматов, подобно возникновению ярких бумажных цветов в руке у фокусника. Ах, если б и на нас хватало ей времени и терпения! Ребенок не яблоня. Слишком поздно она это поняла. Нет рецепта, как сделать для него беззаботным и сладостным переход в совершеннолетие. Ей следовало бы это учесть.

Конечно, в «La Mauvaise Reputation» наркотики продаются и по сей день. Даже мне об этом известно; не настолько я стара, чтоб не уловить джазисто-сладковатый душок марихуаны средь пивных паров и ароматов жарящегося мяса. Бог знает, сколько я нанюхалась этого от фургона на колесах через дорогу. Нюх у меня пока есть, не то что у этого идиота Рамондэна, ведь временами, когда по ночам наезжают мотоциклисты, желтый дым там прямо столбом стоит. Теперь это у них называется средство восстановления сил и ходит под всякими чудными названиями. Но в прежние годы ничего такого в Ле-Лавёз не было и в помине. Джаз-клубы в Сен-Жермен-де-Пре появились только лет через десять, правда, до нас они так и не дошли, даже и в шестидесятые. Нет, мать ходила в «La Mauvaise Reputation» по необходимости, по чистой необходимости, потому что только там и велась тогда основная торговля. Черный рынок: одежда и обувь, а также и менее безобидные вещи, как, например, ножи, пистолеты, патроны. Чего только не водилось в «La Rep»: сигареты, коньяк, открытки с голыми женщинами, нейлоновые чулки и кружевное белье для Колетт и Аньез: они ходили распустив волосы, красили щеки застарелыми румянами и от этого были похожи на деревянных раскрашенных кукол — ярко-красные пятна по обеим щекам, губки алым бантиком, как у Лилиан Гиш.[74]

В глубинах кафе собирались тайные сходки: коммунисты, мятежники, завтрашние политики, герои. В баре обделывались дела, плыли из рук в руки какие-то свертки, там едва слышно шептались и пили за успех предприятия. Кое-кто, вымазав сажей лицо, мчал на велосипеде через лес в Анже, презрев комендантский час. Иногда, и даже довольно часто, с того берега реки до нас доносились выстрелы.

Как, должно быть, матери было мерзко туда ходить. Она подробно помечает в альбоме: таблетки от мигрени, морфин из больницы, сперва принимает по три, потом по шесть, по десять, двенадцать, двадцать. Поставщики были разные. Первый — Филипп Уриа. Потом какой-то приятель Жюльена Лекоса, подсобный рабочий. Кузен Аньез Пети; чей-то знакомый из Парижа. У Гийерма Рамондэна, того самого, с деревянной ногой, можно было получить кое-что из его лекарственных запасов взамен на вино или же за деньги. Маленькие пакетики — пара таблеток, закрученных в бумажку, ампула со шприцем, таблетки в прозрачной упаковке, — все, что угодно, лишь бы с морфином. Понятно, у врачей этим не разживешься. Да и ближайшая больница была только в Анже, а оттуда все медикаменты шли раненым солдатам. Когда собственные запасы истощались, мать выпрашивала, выторговывала, выменивала. И вела в своем альбоме учет:

Она продала в Анже свои ценности — единственную нитку жемчуга, которая на ней на свадебном фото, кольца, сережки с алмазиком, доставшиеся ей от ее матери. Мать была изворотлива. Почти как Томас, на свой манер, но только она никогда никого не обманывала. Умудрялась выкрутиться без особых потерь.

Потом заявились немцы.

Сначала приходили по двое. Кто в форме, кто без. Едва входили, в баре все умолкали, но они восполняли тишину — веселились, хохотали, пили еще и еще, поднимались, пошатываясь, когда пора было закрывать бар, ухмыляясь Колетт или Аньез и небрежно швыряя пригоршню монет на стойку. Иногда привозили женщин. Те были не из наших, городские девицы в пальто с мехом. В нейлоновых чулках, в просвечивающих платьях, с волосами, завитыми, как у киноактрис, с торчащими повсюду заколками, с выщипанными бровями, с лоснящимися жгуче-красными губами и белыми зубами, с томными руками и длинными пальцами, сжимавшими стакан с вином. Они появлялись только ночью, позади немцев на их мотоциклах, визжали от восторга, пролетая на скорости в ночи с развевающимися волосами. Четыре девицы, четыре немца. Девицы постоянно разные, немцы одни и те же.

Она пишет про это в своем альбоме, когда увидала их впервые:

Конечно, у меня нет никаких доказательств, что мать пишет о Томасе. В этих нескольких корявых строчках может присутствовать и кто-то иной. Нет никаких подробностей, ничто не указывает, что это именно он, и все же я почему-то убеждена: он. Только Томаса можно было так описать. Только Томас мог вызвать у меня такое чувство.

В альбоме есть все. Если хотеть, можно все увидеть, если знать, где искать. Последовательность событий отсутствует. В отличие от подробно описанных тайных сделок матери, тут даже дат почти нет. Но она дотошна на свой манер. Описывает «La Rep» так зримо, что, читая уже столько лет спустя, я чувствую, как комок подступает к горлу. Этот шум, музыка, дым, пиво, голоса, переходящие в хохот или пьяную свару. Теперь понятно, почему нам запрещалось и близко подходить к тому месту. Она слишком стыдилась того, что ходила туда, слишком боялась, что кто-то из завсегдатаев нам проболтается.

В ту ночь, притаившись снаружи, мы ничего такого не увидели. Мы ожидали найти тайный притон, вместилище взрослых пороков. Я рисовала в воображении обнаженных танцовщиц, женщин с рубинами в пупке, с распущенными волосами ниже талии. Кассис, по-прежнему прикидываясь равнодушным, втайне мечтал увидеть борцов Сопротивления, партизан в черном, их тяжелый взгляд под защитной ночной маскировкой. Ренетт представляла себе, что она сама, накрашенная и напомаженная, сидит там, накинув на плечи меховое манто, и потягивает мартини.

Но в ту ночь мы, вглядываясь в мутное окно, положительно не увидели ничего для себя интересного. Несколько стариков за столиками, доска для игры в трик-трак, колода карт, старый рояль, Аньез в своей блузке из парашютного шелка, расстегнутой на три пуговички, облокотившись на него, что-то поет. Было еще рано. Томас пока не приехал.

И вот последняя запись, дата намеренно не уточнена.

Впервые она не пишет, как именно расплачивалась. Возможно, по небрежности; слова крайне трудно разобрать, писалось явно наспех. Может, на сей раз плата оказалась такой, что стыдно писать. Какой же? Тридцать таблеток, должно быть, обошлись ей несусветно дорого. Теперь можно было долго еще не спешить в «La Rep». Не было нужды торговаться со всякой пьянью, вроде Жюльена Лекоса. Думаю, мать заплатила немало за ту передышку, которую ей предоставили эти тридцать таблеток. Так чем же она оплатила свой душевный покой? Сведениями? Чем-то еще?

• Предыдущая
• 43/67
• Следующая