Шпоры на босу ногу - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/80
• Следующая

Но дальше думать было некогда: маршал, нахмурившись, шагнул к Дювалю – и тот застыл навытяжку, правда, шинель его была распахнута не по уставу…

Вот и прекрасно! Медаль, протянутая маршалом, впилась сразу в мундир! Дюваль растерянно сказал:

– О, ваша све…

– Молчи! – резко одернул его маршал.

Дюваль замолчал. А маршал отвернулся, отступил – и так и замер, отвернувшись. Дюваль скосил глаза на генерала, и тот кивнул ему – мол, ступай прочь, проваливай. Дюваль пожал плечами, медленно вернулся к лошади и неловко, как-то боком, сел в седло.

Когда он наконец отъехал, Оливьер повернулся к маршалу и тихо сказал:

– Ваша светлость, казаки хотели заманить его в ловушку, какая же тут храбрость!

Но маршал не пожелал отвечать генералу, а развернулся и пошел к карете.

Мадам, прекрасно видевшая все через окно, с улыбкой встретила его. И еще даже сказала:

– Значит, жив еще задорный галльский дух! Этот гусар – настоящий герой!

– Да, несомненно, – сухо согласился маршал, уселся поудобнее, велел Клоду трогать. Карета с трудом тронулась. Маршал закрыл глаза и вновь как будто задремал. Значит, к нему обращаться нельзя. Тогда Мадам повернулась к Оливьеру и со всей возможной любезностью тихо спросила:

– Генерал, а что будет со мной?

Оливьер растерялся, не зная, что и ответить. Тогда, после некоторого молчания, за генерала ответил маршал:

– Мы не воюем с дамами, – сказал он, не открывая глаз.

– Так я свободна? – осторожно спросила Мадам.

– Н-не совсем. Вы поедете с нами. Конечно, не в этой карете… Но ваша безопасность будет обеспечена.

Однако же такой ответ, да еще при таких обстоятельствах, вряд ли мог вселить надежду. Поэтому Мадам тихо сказала:

– Я одинокая вдова. – Тут голос у нее впервые дрогнул. – Я думала, что все уже позади, что мне наконец поверят. Но…

– Так сидели бы дома! – гневно отрезал генерал и отвернулся.

А маршал Франции…

Пройдет еще три года, и он, не расстрелявший женщину, сам будет приговорен к расстрелу за верность присяге и своему императору. Его выведут на площадь Обсерватории, и там он сперва раздаст нищим милостыню, а после, отойдя к стене, повернется лицом к своим бывшим солдатам и громко скомандует: «Пли!»

Ярко светило утреннее солнце. Бравый сержант неторопливо ехал рядом с пехотной колонной. Из-под небрежно расстегнутой шинели как бы невзначай поблескивала медаль. Идущие сбоку солдаты почтительно перешептывались, глядя на награду. Да это и неудивительно, потому что отличиться в славной кампании дело нехитрое, а вот ты попробуй прославиться при отступлении! Да, подобная слава почетней вдвойне…

Однако же сержант был мрачен, медаль ничуть не согревала его душу. И то сказать: с чем он возвращался из похода? С едва затянувшейся раной и разбитой надеждой. За день до генерального сражения Дюваль был ранен картечью при взятии Шевардинского редута, лишился лошади, а после почитай два месяца провалялся в лазарете Колоцкого монастыря. Поначалу раненых обещали отправить в Смоленск и сразу дальше, во Францию. Потом стали объяснять, что прямо сейчас сделать это не так просто, надо сперва подождать. И сержант ждал. То есть лежал в просторной келье, смотрел на образа неведомых ему русских святых и думал о всяком. Так, сначала он думал о том, что он будет делать, вернувшись в родной Бордо. Потом он живо представлял себе, сколько же будет радости у тех, кто доживет до того дня, когда их отправят в Смоленск. А потом, устав ждать, он просто стал думать о том, что главное в жизни – это не обманывать себя, а трезво смотреть в глаза действительности. Действительность же в те дни была такова, что он с каждым днем всё слабеет и слабеет, и, значит, скоро умрет. То есть в совершенной точности сбывается то, что ему еще весной было предсказано: это его последняя кампания. Но, правда, тут же уточнял сержант, в том предсказании вовсе ничего не говорилось именно об этом монастыре. Так что вполне возможно, что какие-то изменения в его судьбе еще вполне могут иметь место.

И ведь так оно в дальнейшем и случилось! Семнадцатого октября из окон монастыря увидели, как неподалеку, по старой Смоленской дороге, потянулись на запад первые отступающие полки Великой Армии. Колонны проходили мимо, они возвращались на родину, они пока что еще были целы и невредимы. Однако уже и тогда каждый из отступавших думал только о себе, и поэтому о раненых никто не вспоминал. И тогда все те из этих несчастных, у кого еще достало хоть немного сил, вышли, а то даже и выползли на дорогу и стали умолять своих более счастливых товарищей забрать их с собой.

Но никто не желал потесниться в повозке.

Раненые плакали, кричали, умоляли, ругались. А некоторые, и среди них был Дюваль, просто молчали.

Армия проходила мимо, раненые оставались. Но не все были равно покорны судьбе, и поэтому очень скоро вслед за руганью… Ну, если человек вооружен, то, вы же понимаете…

Так что обо всем этом очень скоро стало известно самому императору – и уже к полудню был оглашен приказ, чтобы в каждую повозку брали хотя бы по одному раненому. Раненых, конечно, брали, но при первой же малейшей возможности от них избавлялись.

Вот так и сержант вновь оказался в обочине, не проехав во Францию и десяти верст. Повязки у него ослабли, рана открылась и начала кровоточить. Темнело, сержант лежал ничком, слушал, как скрипят едва ли не над самой головой колеса, и думал о том, что хорошо бы написать домой, чтобы не ждали…

Как вдруг ему почудился знакомый голос. Сержант вздрогнул, поднял, насколько мог, голову, прислушался…

И с радостью понял, что он не ошибся – это Мари звала его! Да-да, та самая Мари, что с ясными глазами, белой челкой, двести семь раз она его счастливо вывозила, двести восьмой – Шевардинский редут, с кем не бывает…

Зато сейчас, когда вся остальная колонна продолжала хоть и медленно, но неумолимо ползти дальше, на запад, одна повозка все-таки остановилась! Совсем рядом! Это, конечно же, кощунство, совершенно беззлобно подумал сержант, когда строевую ставят в хомут, но зато…

Сержант лежал в обочине, счастливо улыбался. А его крошка, дурёха Мари…

Склонила к нему голову, ткнулась ему в лицо…

Но если вы никогда не служили в кавалерии, то вам тут всё равно ничего не объяснишь – бесполезно. А если же служили, то вы и без меня давно всё поняли. Поэтому двинемся дальше.

А дальше было вот что: женщина, сидевшая на облучке остановившейся повозки рванула вожжи раз, второй и, убедившись, что это совершенно бесполезно, сердито чертыхнулась и сошла на землю. Росту эта женщина была небольшого, и поэтому даже короткая офицерская шинель, в которую она была одета, укрывала ее до самых пят. Подойдя к лежащему Дювалю и властным жестом отстранив Мари, женщина склонилась над сержантом и принялась молча его рассматривать. Сержант тоже молчал. Глупо, думал сержант, очень глупо, чего он боится? Мари нашлась, и сам еще он жив, а эта женщина – она довольно-таки хороша собой. И молчалива, а это еще больше ее красит. И, что еще важней, теперь он уже совершенно ясно рассмотрел, что волосы у этой женщины черные-пречерные, цветы воронова крыла. То есть масть вини, а вовсе не трефы. Чудесно! И, значит, теперь плохо лишь одно – что он небрит! Поэтому, чтобы хоть как-то скрасить неминуемо дурное о себе впечатление, сержант уж как мог приподнялся на локте, через силу улыбнулся и сказал:

– Добрый вечер. – А потом добавил: – Ну до чего же вы сегодня очаровательны!

– Да? – нахмурилась женщина. – А что вы здесь делаете?

– Как что? Смотрю на вас. Ведь вы так хороши!

Но женщина в ответ только пожала плечами и строго сказала:

– Вы ранены.

– Да, есть слегка, – согласился сержант.

И тут Мари снова подала голос. Женщина обернулась к лошади.

– Не удивляйтесь, – сказал сержант. – Мы знакомы с ней вот уже пять лет. Скажите, где вы нашли ее?

• Предыдущая
• 7/80
• Следующая