Комната Джованни - Болдуин Джеймс - Страница 10

«Тоже врешь, – пронеслось в голове, – он далеко не такой уж славный».

– Но привязанности к нему у меня нет, – и я снова почувствовал, как голос странно зазвенел, а в груди что-то сжалось. Джованни предупредительно налил мне стакан. – Vive l'amerique, – сказал он. – Спасибо, – сказал я и поднял стакан. – Vive ie vieux continent. Мы помолчали.

– А вы часто заглядываете сюда? – в упор спросил Джованни. – Нет, – ответил я, – не очень. – А теперь вы будете приходить почаще? – продолжил он свой допрос, и лицо его просияло от подкупающего лукавства.

– А зачем? – заикаясь, пробормотал я. – Как?! – воскликнул Джованни: – Неужели вы не поняли, что у вас тут завелся друг?

Я знал, что лицо у меня в эту минуту идиотское и что вопрос мой тоже идиотский. – Так быстро?

– Почему же нет? – серьезно ответил он и посмотрел на часы. – Можно, конечно, часок подождать, если вам угодно, и стать друзьями потом или подождем до закрытия, тогда тоже еще не поздно подружиться. Или обождем до завтра, только завтра у вас, наверное, есть другие дела.

Джованни отложил в сторону часы и облокотился на стойку.

– Скажите мне, – заговорил он, – а что такое время? Почему лучше проволынить, чем поспешить? Только и слышишь: «Нам надо подождать, надо подождать». А чего ждать?

– Как чего? – Я почувствовал, что Джованни затягивает меня в глубокий и опасный омут. – Думаю, люди ждут, чтобы окончательно проверить свои чувства.

– Ах, чтобы проверить? – И он снова повернулся к своему незримому собеседнику -и рассмеялся.

Мне вдруг показалось, что Джованни – призрак, чье появление наводит страх, и смех его звучал донельзя странно в этом безвоздушном тоннеле.

– Сразу видно, что вы настоящий философ. А когда вы раньше ждали, оно говорило вам,

– и Джованни указал пальцем на сердце, – что чувства проверены?

Я не нашелся, что ответить на этот вопрос. Из темной глубины переполненного зала кто-то крикнул «garcon», и Джованни с улыбкой отошел от меня.

– Теперь можете подождать. А когда я вернусь, скажите, проверили себя или нет.

Он взял круглый металлический поднос и проскользнул в зал. Он шел, а я не сводил с него глаз, замечая, что остальные посетители не спускают с меня глаз. И тут на меня напал страх. Я знал, что они не спускали с нас глаз и оказались невольными свидетелями начавшегося романа, и теперь они не успокоятся, пока не увидят развязки. Словом, прошло немного. времени, и мы поменялись ролями – теперь я сидел в клетке зоосада, а они глазели на меня.

Я довольно долго проторчал в одиночестве у стойки, потому что этот чертов Жак, удрав от Гийома, тут же ввязался в беседу с двумя тонкими, как лезвие ножа, мальчиками. Джованни на минуту появился передо мной и подмигнул. – Ну, как, проверили? – Ваша взяла! Философ-то, оказывается, вы! – О, вам лучше еще немного подождать. Вы же меня плохо знаете, а говорите такие вещи.

Он поставил стаканы на поднос и снова исчез.

И тут из полумрака вынырнул какой-то тип, которого я раньше не видел, и направился в мою Сторону. С виду не то мумия, не то живой труп – первое впечатление было удручающим, и шел он так, точно его только что выпустили из камеры смертников. В его походке было что-то сомнамбулическое, будто он двигался в замедленном кадре на экране. Это странное существо шло на цыпочках, зажав в руке стакан и поводя плоскими бедрами с какой-то чудовищной, отвратительной похотью. Казалось, оно движется бесшумно: в баре стоял страшный оглушительный гвалт, доносящийся издали словно рокот моря. В тусклом свете вырисовывалась фигура: жиденькие черные патлы, сильно набриолиненные и спадающие челкой на лоб, веки густо намазаны тушью, губы – вызывающе яркой помадой. Лицо белое, совершенно-бескровное от толстого слоя крема; от него пахнуло пудрой и духами с запахом гардении. Из-под рубашки, кокетливо расстегнутой до пупа, выглядывала безволосая грудь, украшенная серебряным распятием. Рубашка была усеяна тонкими, как папиросная бумага, кружками – красными, зелеными, оранжевыми и желтыми, на свету от них рябило в глазах и казалось, что эта мумия вот-вот вспыхнет и сгорит дотла. Талию перехватывал красный кушак, а узкие брюки были, как ни странно, обычного темно-серого цвета, ботинки с пряжками. Мне и в голову не пришло, что он направляется ко мне, и я смотрел на него, как зачарованный. Он встал передо мной, подбоченился, смерил меня взглядом и ухмыльнулся. Он жевал чеснок, зубы у него были гнилые, а руки, к моему неописуемому ужасу, сильные и огромные, как клешни.

– Eh bien? – сказал он. – Il te plait? -Comment? – спросил я. Я и вправду не знал, правильно ли я его понял. Но он смотрел на меня так, словно разглядел в моем мозгу что-то затаенное и весьма забавное. – Тебе нравится бармен? Я не знал, как поступить и что ему сказать. Дать по роже было глупо, да и кипятиться вроде бы тоже. Все было, как во сне, и сам он будто мне приснился. Впрочем, что я ему ни скажи, его глаза обдали бы меня насмешкой.

– Вам-то какое дело? – как можно суше отрезал я.

– Мне никакого, миленький. Мне чихать. – Тогда катитесь лучше к чертям! Он не пошевелился и снова улыбнулся мне. – Ты хлебнешь горя! Для такого мальчика, как ты, он очень dangereux.

Я посмотрел на него, почти спрашивая глазами, что бы это значило.

– Идите к черту, – сказал я и отвернулся.

– Зачем же так! – сказал он, и я снова посмотрел на него.

Он оскалился, обнажив свои редкие зубы.

– Зачем же мне идти к черту? – продолжал он, зажав распятие в огромной ручище. – А ты, мой дружочек, как бы ты не сгорел на этом огне, на очень сильном огне! – Он снова оскалился. – О этот огонь! – Он здесь, – он коснулся рукой лба и весь передернулся, точно от боли, – везде, – и, приложив руку к сердцу, сказал: – И здесь тоже.

Он посмотрел на меня насмешливо, злорадно и еще как-то, слова не подберу, он смотрел на меня так, словно я уже был где-то далеко-далеко.

– Бедный дружочек, такой молодой, сильный, симпатичный – не угостишь ли стаканчиком? – Va te faire foutre!

Лицо у него исказилось, стало по-детски печальным и одновременно по-старчески беззащитным, – так, наверное, страдают пожилые актрисы, которые в юности славились нежной, как у ребенка, красотой. От сильной злобы его темные глаза прищурились, а кровавый рот искривился, как у трагической маски.

– T'aura du chagrin, – сказал он, – будешь очень несчастлив и попомнишь мои слова.

Потом он горделиво приосанился, словно принцесса, пестрые кружочки еще раз вспыхнули и затерялись среди посетителей бара.

– Тут все только и говорят, что вы с барменом лихо столковались, – услышал я голос Жака.

Он одарил меня торжествующей и мстительной улыбкой. – Надеюсь, на сей раз путаницы не вышло?

Я окинул его взглядом, и мне хотелось что-нибудь сделать с этим безобразным, самодовольным и похотливым типом, чтобы он никогда больше не улыбался так, как улыбался мне. Я решил унести поскорее ноги из бара на свежий воздух, встретиться с Хеллой, моей дорогой девочкой, над которой вдруг нависла страшная опасность.

– Нет, путаницы не вышло, – огрызнулся я, – ты, думаю, тоже не запутался?

– Нет, даже могу похвастаться, что никогда так хорошо не ориентировался, как сейчас.

Он больше не улыбался и смотрел на меня как чужой: безразлично и сухо.

– Хоть я и рискую потерять твою возвышенную и чистую дружбу, позволь мне кое-что тебе сказать. Путаница – это роскошь, которую может позволить себе очень молоденький птенец, а ты уже давно вышел из этого возраста.

– Не понимаю, к чему ты клонишь, – ответил я, – давай-ка выпьем еще.

Я понимал, что мне лучше напиться. Джованни снова появился за стойкой и подмигнул мне. Жак следил за мной. Я резко отвернулся от него и уставился на Джованни. Жак тоже. – Повторить! – сказал он. – Самое милое дело, – бросил Джованни и подал нам стаканы. Жак заплатил.

Я наверняка плохо выглядел, потому что Джованни игриво шепнул мне: – Э, да вы уже накачались? Я поднял на него глаза и улыбнулся.