Комната Джованни - Болдуин Джеймс - Страница 9

– A la votre. Мы выпили.

– Вы американец? – спросил он после паузы. – Да, – ответил я, – из Нью-Йорка. – Вот как? Говорят, Нью-Йорк очень красивый город. Он красивее Парижа?

– Нет, что вы! – возразил я. – Разве может быть город красивее Парижа?

– Стоило мне только предположить что-то, как вы уже сердитесь, – улыбнулся он. – Простите, честное слово. Я вовсе не хочу показаться оригинальным.

И потом, точно желая угодить мне, он серьезно добавил:

– А вы, должно быть, очень любите Париж? – Нью-Йорк я тоже люблю, – ответил я, с неудовольствием отмечая, что вроде бы оправдываюсь, – Нью-Йорк очень красив, только по-другому.

– Как это? – Джованни нахмурился. – Если ты там не жил, то даже не представишь, – сказал я, – он такой громадный, современный, весь в неоновых огнях, это потрясающе! Я помолчал.

– Его трудно описать. Понимаете, это настоящий двадцатый век.

– А Париж, по-вашему, не двадцатый век? – с улыбкой спросил он.

От этой улыбки я вдруг показался себе довольно глупым.

– Понимаете, – сказал я, – Париж – город старый, ему несколько сот лет. И в Париже кажется, что все эти долгие годы ты прожил здесь. В Нью-Йорке ничего подобного не испытываешь…

Джованни улыбнулся. Я замолчал. – А что же испытываешь- в Нью-Йорке? – спросил он.

– Скорее всего, – сказал я, – чувствуешь .дыхание будущего. Там во всем такая мощь, все крутится, вертится, там все время думаешь, я, во всяком случае, что же с нами будет через сто лет?

– Через сто лет? Мы умрем, а Нью-Йорк состарится.

– Именно, – ответил я, – люди пресытятся, а Новый Свет американцам уже будет не в новинку.

– Не понимаю, почему он им в новинку, – заметил Джованни, – вы же в сущности переселенцы, да и уехали из Европы не так давно.

– Да, но нас разделяет океан, – сказал я, – жизнь у нас шла совсем иначе, чем в Европе, и мы пережили то, о чем вы тут и понятия не имели. Вот мы и стали другими людьми. Разве не ясно?

– Если бы вы стали другими людьми! – засмеялся Джованни. – По-моему, вы превратились во что-то другое. Может, вас забросило на другую планету? Тогда все понятно и рассуждать не о чем. – Я охотно допускаю, – с некоторой запальчивостью ответил я sue люблю, когда надо мной подтрунивают), – что иногда мы и впрямь кажемся пришельцами с другой планеты. Но, увы, живем-то мы здесь, на земле, да и вы, мой друг. тоже…

– Трудно оспаривать этот печальный факт, – снова с ухмылкой сказал Джованни.

Разговор на время оборвался: Джованни отошел к противоположному концу стойки, чтобы обслужить посетителей. Гийом с Жаком все еще разговаривали. Гийом, вероятно, смаковал один из своих бесконечных анекдотов, которые, как правило, сводились к превратностям любви и случая, и губы Жака растягивала вежливая улыбка. Я знал, что ему до смерти хочется вернуться в бар.

Джованни снова появился передо мной и принялся мокрой тряпкой вытирать стойку.

– Чудной народ вы, американцы? У вас вообще нет чувства времени, право, это довольно странно. Для вас время вроде нескончаемого праздника, триумфального шествия, что ли: знамена, войска, ликующая толпа. Точно, будь у вас много времени, ничего другого вам и не надо. – Он улыбнулся и насмешливо взглянул на меня.

Я промолчал.

– В общем, получается так, – продолжал Джованни, – что при всей вашей чертовской энергии и прочих достоинствах вам недостает только времени, чтобы устранить неразбериху, все упорядочить и разрешить все вопросы. Я говорю все, – мрачно добавил он, – имея в виду такие серьезные и страшные вещи, как боль, смерть, любовь, в которые вы, американцы, не верите.

– Откуда вы взяли, что не верим? А во что вы верите?

– Во всяком случае, не в эту вашу галиматью про время. Оно существует для всех, как вода для рыб. Все живут в этой воде, и никому из нее не вылезти, а если такое с кем и стрясется, так он, как рыба, подохнет. А вы знаете, что творится в этом океане времени? Крупная рыба пожирает мелкую рыбешку. Вот так. Жрет себе мелкую рыбешку, а океану до этого и дела нет.

– Нет, уж извините, – сказал я, – ничего подобного. Время – вода горячая, и мы – не рыбы и располагаем правом выбора: себя не давать есть и самим других не есть, других, то есть, мелкую рыбешку, – поспешно добавил я и слегка покраснел, потому что Джованни несколько иронически и вместе с тем восхищенно улыбался мне.

– Право выбора, – воскликнул он, отворачиваясь от меня и как бы обращаясь к незримому собеседнику, который мог слышать наш разговор.

– Право выбора! – Джованни снова повернулся ко мне. – Нет, вы стопроцентный американец! J'adore votre enthousiasme!

– А я- вашим, – учтиво ответил я, – хоть вы и настроены весьма мрачно, не в пример мне.

– Интересно, – примирительно начал Джованни, – если мелкую рыбешку не есть, так что с ней делать? На что она еще годится?

– У нас в Америке, – заговорил я, чувствуя, что все сильнее волнуюсь, – мелкая рыбешка собирается в стаю и пожирает громадного кита.

– Но китом она от этого не делается, – возразил Джованни, – в лучшем случае, пропадает всякое величие и торжествует обыденность даже на морском дне…

– Так вот что вам в нас не нравится? Мы для вас чересчур обыденны.

Джованни улыбнулся, как улыбается человек, который, видя полную несостоятельность собеседника, хочет прекратить спор: – Peat-etre.

– Невозможный вы народ, – сказал я, – сами же превратили Париж в обыденный город, закидали камнями его прежнее величие, а теперь разглагольствуете о мелкой рыбешке…

Джованни смотрел на меня с усмешкой. Я замолчал.

– Что же вы? – спросил он, продолжая усмехаться. – Я слушаю. Я осушил стакан.

– Вы же сами нас перемазали дерьмом, а теперь, когда от нас несет им, заявляете, что мы – дикари.

В моих словах проступила затаенная обида. Это и подкупило Джованни.

– Славный вы малый, – сказал он, – вы со всеми так разговариваете?

– Нет, – ответил я смутившись, – почти ни с кем.

– Мне лестно это слышать, – не без кокетства сказал он, и в его голосе промелькнула неожиданная, обескураживающая серьезность, правда, с оттенком едва уловимой иронии.

– А вы, – заговорил я, – давно здесь живете? Вам нравится Париж?

Он сначала замялся, потом усмехнулся и вдруг стал похожим на застенчивого мальчика.

– Зимы здесь холодные, – сказал он, – а я этого не выношу. Да и парижане, на мой вкус, не очень общительный народ, правда ведь? И не дожидаясь моего ответа, продолжал: – Когда я был помоложе, с такими людьми мне не приходилось сталкиваться. У нас в Италии все такие общительные, мы поем, танцуем, любим друг друга, а эти парижане, – Джованни окинул взглядом бар и, допив свою кока-колу, бросил, – ужасно холодные. Не понимаю я их.

– А французы говорят, – дразнил я Джованни, – что итальянцы ветрены, несерьезны и не знают чувства меры…

– Меры! – возмутился он. – Ох, уж эти мне французы с их чувством меры! Все они вымеряют по граммам, по сантиметрам, годами копят барахло, целые кучи накапливают, сбереженья держат в чулке, а какой им прок от этой меры? Франция с истинно французской размеренностью на глазах у них разваливается на куски… Им, видишь ли, меру подавай! Простите за грубость, но эти французы все вымеряют и высчитают, прежде чем лечь с вами в постель. Это уж точно. Можно вам еще предложить выпить? – неожиданно спросил он. – А то ваш старик придет. Он вам кто? Дядя?

Я не знал, было ли это брошенное им «дядя» эвфемизмом или нет; мне страшно хотелось поскорее растолковать Джованни, что и как, но я не знал, с чего начать, и засмеялся. – Да нет, какой он мне дядя? Так, знакомый. Джованни не сводил с меня глаз, и тут я почувствовал, что никто в жизни не смотрел на меня так, как он.

– Надеюсь, вы к нему не очень привязаны, – с улыбкой сказал Джованни, – он же наверняка дурачок. Нет, человек он, видно, неплохой, просто дурачок.

– 'Наверное, – ответил я и вдруг понял, что совершил предательство, – он неплохой человек, – поспешно добавил я, – в самом деле, славный тип.